Круг
Шрифт:
«Курбан — бурдюк с ядом — не интересуется ничем, кроме выколачивания денег, да еще и куражится: никакие вы, говорит, не болельщики. Сами себя накрутили — вот и все. И этот ваш пыл, ваши страсти — все, говорит, фальшь. Дурень ты этакий, что же нас заставляет трепать нервы? Что нас заставляет, бросив все дела, мчаться на стадион, сидеть у приемника, с трудом, с мучением доставать газету? Говоришь ему, а он качает головой и бубнит, что один Дадаш настоящий болельщик, а вы все заболели, чтобы к нему подмазаться. Такая мысль только ему и может в голову прийти. Вы,
— Дадаш-муаллим, — спросил Джумшуд, — какой послезавтра, по-вашему, будет счет?
Уже неделю издательство жило ожиданием послезавтрашнего матча. Предвкушение это оживляло разговоры на службе и дома, работу и быт. Одним словом, предстоящая игра с Ирландией заполнила всю неделю. На следующей неделе тоже был важный матч — Тбилиси и московское «Торпедо». Следующая неделя тоже будет заполнена. Но пока не сыграна послезавтрашняя игра, о следующей никто не говорит. Послезавтрашний день, как и вообще все дни большого футбола, ожидался как торжество, как праздник.
— Три — ноль, — сказал Дадаш непререкаемым тоном.
— Подумать только, три — ноль! — удивился Джумшуд. Он так повторил это, как будто предположение Дадаша уже оправдалось и Ирландия проиграла со счетом ноль — три. — Но у Ирландии тоже была сильная команда, правда? — После высказывания Дадаша Джумшуд говорил о послезавтрашней игре в прошедшем времени.
Яхья сказал:
— Никогда, ни за что! Счет будет два — два. Спорим!
— Опять споришь? Мало тебе?
Яхья стоял на своем:
— Вот увидите, два — два.
И снова началось. Никто никого не слушал. И невозможно было прекратить этот спор…
Неймат понял, что в этом шуме и гаме нечего и говорить о деле, и молча вышел из комнаты.
В конце коридора у открытого окна разговаривали Заур и Тахмина. Заур что-то шепотом рассказывал. Тахмина смеялась. У нее были белые-белые мелкие, ровные зубы. Как зерна кукурузы, ровные и мелкие. На ней было весеннее красное платье с короткими рукавами. У нее был низкий глуховатый голос, странный смех. Хха-ха-ха… Как будто на пианино играют гаммы.
Сам Заур не смеялся. Наверное, когда хохотала Тахмина, он вспоминал и готовил новую шутку, перебирал забавные истории. Он не спускал с нее глаз.
Заур работал в нефтяном отделе. Каждый раз, когда Неймат видел его, ему вспоминалось выражение: человек с двумя арбузами. В самом буквальном смысле. Как будто у Заура и справа, и слева под мышками действительно торчало по арбузу и поэтому его мускулистые руки как бы образовывали с туловищем букву «Ф».
В последнее время, когда Неймат видел, как Тахмина болтает с Зауром, ему казалось, что Заур уговаривает Тахмину поехать с ним на пляж. Странная мысль. Почему именно на пляж? Может быть, потому, что у Заура была своя машина и он часто ездил на пляж? Во всяком случае, пляж был весьма подходящим местом для демонстрации его
Неймат подошел к ним.
— Ну, так нельзя, Заур, — покачал он головой, — я скажу Манафу. — Манаф — муж Тахмины. Уже месяц, как он был в командировке в Москве. — Ты штангист, но и он тоже старый борец.
— Мы в разном весе. Я в тяжелом, он — в легком.
— И он действительно легкий, а, Тахмина?
Тахмина засмеялась. Конечно, не так, как только что. Просто слегка улыбнулась. Улыбнулась, чтобы шутка Неймата не повисла в воздухе. Неймат и сам понял, что шутка получилась плоской, как праздничные карикатуры и дружеские шаржи в стенгазете «Полиграфист». Остроты на матримониальные темы были классикой их отдела.
Взгляд Неймата скользил по платью Тахмины. Две пуговки у ворота были расстегнуты, и виднелось что-то голубое.
Он отвел глаза.
— Я рассказывала Зауру свой сон, — сказала Тахмина. — Мне снилась Рига. Самое интересное, что я никогда не была в Риге.
Голубое снова бросилось в глаза Неймату. Он сказал:
— Когда-то я тоже видел во сне города, где никогда не бывал… Лондон, Париж… — Он посмотрел в окно. Окно было заполнено голубым небом. — В общем, это приятная способность. Не выходя из комнаты, не вставая с постели, без денег путешествуешь по всему свету. Не нужно ни билетов, ни визы.
— А что ты видишь сейчас?
— Эх, Тахмина, сейчас в моих снах нет ни капли воображения. Сейчас я вижу не сны, а обрывки, фрагменты жизни. Вижу продолжение дневной белиберды. Если я днем перевел пол-листа, то во сне перевожу дальше, получаю гонорар или стою в магазине, кто-то хочет пролезть без очереди, я делаю ему внушение или ругаюсь на базаре. Моя самая причудливая греза — покупка билета на поезд Кисловодск — Баку… Или наше почтенное учреждение и его сотрудники — дядя Сафтар, Мамед Насир, Дадаш-муаллим, Курбан… — Он хотел добавить «ты», но, взглянув на Заура, осекся.
Заур явно нервничал. Ему ужасно не нравилось, что Неймат вмешался в разговор и отвлек внимание Тахмины. Он сказал:
— Я никогда не вижу снов, ни разу в жизни еще не видел…
— Что ты говоришь? Не может быть! Никогда не поверю! — воскликнула Тахмина.
— Честное слово. Я даже не знаю, что это значит — видеть сон.
Заур был очень молод, совсем мальчишка, и Неймат понимал, что этим странным, на все сто процентов выдуманным признанием он хочет вернуть внимание собеседницы.
— У меня был друг, — сказал Неймат, — который говорил, что люди, не видящие снов, похожи на Австрию или Швейцарию.
Тахмина вопросительно на него посмотрела. Снова он заинтересовал ее. Заур спросил чересчур резко:
— Почему именно Австрия, Швейцария, а не, допустим, Камбоджа?
— Камбоджа? — повторил Неймат и попытался представить себе карту. — Не помню, есть ли у нее морская граница. Он говорил об Австрии и Швейцарии, потому что эти страны не имеют выхода к морю. Он считал, что люди, лишенные способности видеть сны, похожи на страны без моря. Австрия, Швейцария… Какие еще страны не имеют выхода к морю?