Круги в пустоте
Шрифт:
— И что было дальше?
— Дальше я следил… Когда понял, что господин с хандарой вашей едет, то прибился в обоз… котлы чистить, хворост собирать… за пару лепешек и миску похлебки. Я не мог решиться… Страшно, — протянул парень, и Петрушко понял вдруг, что никакие ему не восемнадцать, от силы шестнадцать будут. Совсем еще дитя. Просто здесь ведь люди южные, усы растут раньше мозгов…
— Но все-таки решился, — спокойно вел разговор Илси-Тнаури. — Решился зарезать человека, не сделавшего тебе никакого зла. Нарушил древнюю заповедь Единого: «не сотвори убийства». Рассчитывал ли ты, сделав свое злое дело, улизнуть незаметно?
Парнишка молчал, опустив голову.
— Правильно, никуда бы не улизнул. Ты, парень,
Алликойсу мрачно усмехнулся.
— Правильно смеешься. Зачем деньги покойнику? Так что же? Говори. Все равно тебе нечего терять. Ты так и так умрешь. Но расскажешь правду — умрешь как мужчина, быстрой и легкой смертью от меча. Начнешь же изворачиваться — не обессудь. Выстругать кол и врыть его — минутное дело, но мучения твои продлятся довольно долго. Ты понял?
— А как мы поймем, что парень не лжет? — вполголоса спросил Петрушко.
— А вот идет сюда прочитавший утренние молитвы Миал-Тмингу, — весело ответил воевода. — Посвященный знает, когда говорят правду, а когда ложь. На то ему и дан Единым дар. Он просто посидит тут с нами, послушает.
Парнишка закашлялся, задергался, но веревки держали его крепко. Потом он вдруг заплакал — навзрыд, по-детски, не стесняясь никого и ничего.
— Что, — мягко спросил подошедший старик-посвященный, — страшно умирать?
— Нет, — подняв зареванное лицо, отозвался парень. — Стыдно.
— Единый видит сейчас тебя как прозрачное стекло, видит все твои грехи, так очисти себя перед Его лицом, — посоветовал Миал-Тмингу. — Расскажи все без утайки, и быть может, посмертие твое будет легким.
Алликойсу со свистом втянул в себя воздух, помолчал чуть-чуть — и слова полились из него мутным потоком. Петрушко едва удержался от сравнения с прорвавшейся канализацией. А все и впрямь было крайне гадко. Мальчик жил себе в предместье Кхермат-Лназу, в небогатой, но и не нищей семье кузнеца. Вместе со всеми соседями, поплакав чуть-чуть, приняли веру в Единого. Куда же против государя? Ему же виднее, какие боги Сарграму нужны. И все бы ничего, но мать с младшими детьми летом отправилась на юг, в приграничные земли, к своей родне. И повидать, и хлебом помочь — голодно там, в степи. Отец, хоть и ругался, а отпустил. Нельзя не помочь, традиции опять же. Правда, Алликойсу оставил при себе — кто-то же должен по кузне помогать.
Время шло, пора было матери и возвращаться, но… Пустота и тишина с юга. Волновались, грешили то на разбойников, то на степняков. Не знали, что и думать. А неделю назад Алликойсу пригласил в трактир человек. Серьезный человек, взрослый, одет не то чтобы роскошно, но явно при деньгах. Выпили, закусили. Алликойсу и радовался, и недоумевал — с чего бы такой серьезный дядя с ним, пацаном, так уважительно? А серьезный дядя передал привет от матери и сестричек с братишками. После чего сухо объяснил, что задержаны они сторожевым олларским отрядом и находятся в башне Аита-Нгоо, в заточении. Как единянские шпионы, прибывшие мутить воды в добром Олларе. И ждет их костер, всех — даже двухлетнюю Миут-Мгии. Правда, есть варианты… Далее серьезный дядя вывел парнишку из кабака, снабдил деньгами и указал человека, который должен умереть. Чем скорее, тем лучше, но ни в коем случае не позже, чем хандара окажется у стен замка Айн-Лиуси. Тогда родных пощадят и даже помогут вернуться в Сарграм. Вот и все.
— Да… — протянул воевода, — действительно, стыдно. Добро бы ты свою только жизнь за ближних положил, так ведь собрался и чужую… невинную.
— И не думал о Едином, — добавил посвященный. — Забыл о заповедях Его, забыл, что земная наша
— Не-а, — мотнул головой парнишка. — Он бы меня высек и на цепь посадил. Не хватает, сказал бы, еще и последнего сына лишиться…
— Опиши того серьезного дядю, — попросил Петрушко. — Внимательно опиши… подробно…
— Мы сделаем лучше, — перебил его Миал-Тмингу. — Сейчас я, испросив извинения у Единого за то, что прибегаю к тайным искусствам, войду в его память, получу образ того негодяя и передам в столицу Вестнику Аламу. А там уж начнут искать. Ну-ка, мальчик, закрой глаза и выкини из головы все мысли. Не получается? Ну так я тебе помогу.
Он принялся плавно ходить вокруг столба, что-то негромко напевая себе под нос и шевеля пальцами. Вскоре это подействовало — голова парнишки свесилась набок, глаза остекленели, а и губы тонкой струйкой потянулась слюна.
— Ну вот и все! — торжествующе сказал посвященный. — Теперь образ я передам в столицу. Больше от парнишки пользы нет. Можете приступать к казни.
Воевода махнул рукой кому-то, стоящему в отдалении, и вскоре прямо к столбу двое здоровых мужиков выкатили тяжеленное бревно. Поднатужились, поставили «на попа». Петрушко с ужасом понял, что это — не что иное, как плаха.
— Отвязывайте, — негромко приказал Илси-Тнаури. — Кончим дело еще до завтрака — и в путь.
Петрушко грустно улыбнулся и сделал шаг вперед.
— Нет, господа мои, — сказал он, внимательно оглядывая всех, — так не будет. Эта кровь совершенно лишняя. Да, по закону, по вашему закону, мальчик должен умереть. Это справедливо. Но неужели никому из вас его не жалко?
— Ну и что? — пожал плечами воевода. — Ведь закон.
— Знаете, — сказал Виктор Михайлович, — в нашем мире был такой древний народ, которому принадлежит изречение: «пусть гибнет мир — лишь бы торжествовал закон». Это был тот самый народ, чьи воины распяли на кресте воплотившегося Бога. Того самого Бога, которого Вы почитаете, пускай и зная лишь отблески Его славы. Интересно, есть ли среди этих отблесков вот такие слова: «прощайте врагов ваших, любите ненавидящих вас… если кто ударит тебя по правой щеке, подставь и левую…»? Я, может, неточно говорю, я сам мало знаю, увы, но подумайте, что важнее: ваша кровавая справедливость или милость? Что угоднее Единому? Неужели кровь? Сколько уже пролилось крови, и сколько еще прольется! Зачем? Этот юноша совершил грех, он решился в душе своей на предательство. Не отрицаю, все так. Он едва не убил меня. Но ведь не убил. Значит, есть кому его прощать — мне. И я прощаю. Я не позволю его казнить. А чтобы слова мои не сочли пустыми — взгляните на это!
Он вынул из-за пояса тонкую золотую пластинку, по краям инкрустированную мелкими изумрудами.
— Эту вещь дал мне государь Айлва-ла-мош-Кеурами, расставаясь со мной. Это айм-тлинн, отсвет государевой власти. Видите выбитые на золоте слова? Читайте. Тот, кому дан айм-тлинн, не вправе отменять решения военачальника, но вправе миловать от лица государя. И отвергающий милость отвергается тем самым и государя. Так вот, я освобождаю мальчишку от казни. Он виноват, бесспорно, и он должен понести наказание, но не смертью. Подумайте о его матери, о малышах… У каждого из вас есть своя мать… или была… Нетрудно понять, как жизнь мамы он предпочел жизни чужого человека. Это неправильно, это противно воле Единого, но это очень понятно. Для Единого нет ближних и дальних, Он всех любит. Так, во всяком случае, говорят наши священники. И я не думаю, что Единый, о Ком сказано, что Он есть Любовь, безразличен к смерти женщины с малыми детьми. Давайте думать, как их спасти.