Круги в пустоте
Шрифт:
Спустя где-то час запыхавшийся Митька плюхнулся в траву. Ноги его уже не держали. Это было похуже тренировки по боксу, куда он записался в прошлом году и походил несколько раз. Харт-ла-Гир ошибок не прощал и вразумлял пускай и не слишком болезненными, но хлесткими затрещинами.
— И запомни, — сказал он, пряча клинок в сумку, — пока ты маскируешься под раба, ни в коем случае нигде и никому не показывай, что умеешь держать меч. Такого раба моментально ждут колья. Или же муравьиная яма, — добавил он глухо.
Митька обессиленно внимал. Пот стекал с него градом, и ужасно не хотелось вставать.
— Все.
20
Еще не доехав до деревни, они поняли, что за высоким частоколом происходит что-то неладное. Толпа гудела, словно рой растревоженных ос, и Митьке отчего-то сразу стало тоскливо и холодно. Страх так и так грыз его, соваться в деревню было опасно. Но утром кончилась вода, и кассар глухо объяснил, что делать нечего.
— Тут, в степи, воды нет. В пяти днях пути к востоку течет Ойнал, большая река. Еще дальше к северу есть озеро Тмиу-Гла, но до него вообще две недели добираться. Тханлао на западе, тоже слишком далеко. А здесь… здесь, конечно, есть вода. Но глубоко, мечом не прокопаешься. Локтей на сто копать надо. И большие потоки мне перекрыли, — непонятно бормотал он. — Будь здесь Наставник… только Наставник далеко. В общем, Митика, придется искать какую-никакую деревню. Как знать, может, туда еще не доскакал государев гонец. Но это вряд ли. Видимо, придется подраться. Помни — пока мы вместе, ты не должен ни во что соваться. И помни, ты раб, и веди себя, как надлежит… Может, и прорвемся…
Солнце доползло почти до зенита, и пот стекал с него градом, в горле пересохло, а каждый шаг давался с трудом. После тренировки с мечом они, по Митькиным расчетам, прошли часа два. И как это кассар держится? Митька бросил взгляд на возвышающегося в седле Харта-ла-Гира. Тот вновь одел свою темно-зеленую куртку. И, должно быть, чувствовал себя как в микроволновке. Но делать нечего — кассар должен выглядеть кассаром.
Настежь распахнутые ворота никто, однако, не охранял. Они прошли по пустынной улице, где лишь собаки вяло тявкали из-за глиняных заборов. Но дальше, на центральной площади, гудел настоящий муравейник. Харт-ла-Гир на минуту задумался, потом решительно направил коня туда.
Наверное, эта деревня считалась здесь не слишком большой. Несколько не особо длинных улиц, уродливые кособокие дома с соломенными крышами и слепыми провалами окон… Однако толпа на площади показалась Митьке громадной. Человек двести, а то и триста, решил он. Толпа шумела, махала руками, оживленно что-то обсуждая.
Митька, юркнув между спинами, сумел-таки разглядеть, что происходит в центре. А кассару, должно быть, и так все было видно из седла.
В центре площади возвышалась земляная насыпь, и суетилось несколько людей. Высокий, тощий дядька в длинной, едва ли не до пят хламиде, плотный крепыш с недовольным красным лицом, несколько стражников, по случаю жары скинувших доспех, но крепко сжимавших длинные черные копья. А еще там было три врытых в землю заостренных кола. Двое уже были заняты — на них, хрипло воя, корчились совершенно голые, покрытые синяками мужчина и женщина. Третий кол, самый тонкий, оставался пока свободным.
— С ними, единянами,
Юноша Ульсиу, как заметил Митька, изнывал от отцовских поучений, но время от времени изображал заинтересованность. Видимо, знал, что зевать да отворачиваться себе дороже.
Все было ясно. Все как и в той, прошлой деревне. Староста выполняет государственное предписание — казнить единян, буде не отрекутся от своей веры. В животе заныло, тяжелый плотный ком вырос в горле. Не отрываясь, Митька смотрел на умирающих. Отсюда, шагов с тридцати, все было видно как на ладони. Да Митька никогда и не жаловался на зрение. И теперь глядел, как пузырится у них на губах пена, и слышал, как вой постепенно сменяется хрипом. Это сколько же они так мучаются? И главное, сколько еще осталось?
«Ну что же Ты, Единый? — с раздражением подумал он, непроизвольно сжимая кулаки. — Чего Тебе стоит молнией шандарахнуть? Ты же видишь, как они корчатся? А ведь они верили Тебе. Не как я, а по-настоящему! Надеялись, что спасешь. И вот… Сам видишь… Тебе что, наплевать? Или Тебя вообще нет, и они умирают зря?»
Между тем в центре произошли какие-то движения. Протолкавшись где-то сзади, вышли двое стражников, тащивших кого-то мелкого, извивающегося. Приглядевшись, Митька едва не присвистнул. Пацан, на вид лет десяти, щуплый и тоже, как и те, на кольях, голый. Повсюду его тело пересекали свежие, кровоточащие рубцы. Что, и его?!
Багроволицый здоровяк, очевидно, староста, поднял руку. Постепенно площадь смолкла.
— И, наконец, их щенок, тоже прилепившийся к единянскому зловерию! Сказано в Желтых Свитках мудрого Мьяну-ха-Гиури — сын есть плоть от плоти отца и матери своих, и тому же наказанию повинен, ибо семья есть единая сущность. Но велик и справедлив великий государь Айяру-ла-мош-Ойгру, да продлят боги его земное существование и введут в свой светлый чертог после. Повелел он каждого единянина после вразумления болезненного добром спрашивать — готов ли оставить он безумное учение и поклониться Высоким Господам нашим, принеся им установленную жертву? Таковых надлежит миловать и жизни отнюдь не лишать, а направлять в город, где наместник государев поступит с ними по справедливости.
Митька, отшатнувшись, ринулся прочь. Напролом, сквозь толпу. Его толкали, ругали, он словил несколько пинков и подзатыльников, но этого не замечал. Сейчас они, эти звери, эти фашисты… маленького… на кол… Что пацан не отречется, Митька почему-то знал заранее. Ну нельзя же так… нельзя. Если это допустить… это ведь все равно, что самому…
Кассар молча возвышался в седле. Сверху ему все было видно.
— Господин! — дернул его за ногу Митька. — Ну так же нельзя. Ну сделайте же хоть что-нибудь! Он же совсем маленький!