Круглая Радуга

Пинчон Томас Рагглз

Дорогая Мама, я послал пару человек в Ад сегодня... —Фрагмент, предположительно, из Евангелие от Фомы (номер документа в каталоге Папирусов Озиринчаса засекречен)

Кто бы подумал, что их тут столько соберётся? А они всё прибывают через это неприглядное строение, сбиваются в группы, расхаживают в одинокой задумчивости или разглядывают картины, книги, экспонаты. Обстановка смахивает на некий весьма обширный музей, построенный во множестве уровней и новые крылья пристраиваются как живая ткань—хотя всё тут и впрямь разрастается в некую окончательную форму, которую пребывающие здесь, внутри, не могут распознать. Посещение некоторых залов проводится на собственный страх и риск, и смотрители дежурят на всех подходах, ставить в полную об этом известность. Движение в подобных местах лишено трения, скользяще ускоренное, порою головою вниз, как на отличных коньках-роликах. Некоторые части длинных галерей открыты морю. Имеются кафе, чтобы сидеть и любоваться закатами—или рассветами, в зависимости от режима работы и симпозиумов. Мимо

прокатываются фантастические тележки со сладостями, величиной с грузовые фургоны: приходится заходить внутрь, обследовать бесчисленные полки, а каждая ломится от сластей, каждая приятней и соблазнительней, чем предыдущая… шеф-повара стоял наготове с черпаками для мороженого, чтоб с полуслова сахароманиакального клиента тут же сформовать и сунуть бисквитную Аляску любого размера и аромата в печи… здесь конфетницы пахлавы с начинкой из Баварского крема, с завитушками горько-сладкого шоколада поверху, молотый миндаль, вишни величиною с шарики пинг-понга, и поп-корн в топлёном зефире и масле, и помадки тысячи видов, от лакричной до божественной, что вышлёпываются на плоские столешницы и вытягиваются, всё вручную, как тягучий шнур, длящийся иногда за угол, из окна, обратно в другой коридор—ах, извините, сэр, вы не могли бы подержать это для меня? спасибо—шутник ушёл, оставив Пирата Прентиса тут, только что прибывшего и всё ещё малость оглушённого всем этим, держит один конец ирисочной путеводной нити, чей остальной конец может вообще оказаться где угодно… ну можно и пройтись куда приведёт… держит путь не слишком-то довольный, сматывая ирис метр за метром, порой засовывая кусочек в рот—мм, арахисовое масло и патока—в общем, его путь в лабиринте закручивается, как Первый Маршрут в сердце Провиденс, нарочно проложенный так, чтобы приезжий получал ознакомительный тур по городу. Этот трюк с ирисом тут, похоже, стандартная процедура для ориентации, потому что Пират время от времени пересекается с каким-нибудь другим новичком… частенько им приходится какое-то время распутывать свои ирисные пряди, что тоже было спланировано как хороший спонтанный способ знакомства для новоприбывших. Теперь тур выводит Пирата в открытый двор, где небольшая толпа собралась вокруг одного из делегатов Erdschweinh"ohle в громогласном диспуте с рекламным агентом и о чём же ещё, если не относительно Вопроса Ереси, что уже обернулся камешком в башмаке этой Конвенции, и возможно станет каменным утёсом, что и послужит ей фундаментом. Мимо проходят уличные артисты: акробаты-самоучки головокружительно ходят колесом по мостовой, что выглядит опасно твёрдой и скользкой, хоры казу исполняют попурри из Гильберт&Салливан, юноша с девушкой танцующие не по ровной улице, а вверх-вниз, чаще всего по ступеням маршей, которые пошире, как только там скопится поток пешеходов, чтоб меж них протанцовывать...

Сматывая свой клубок ириса, что становится уже довольно громоздким, Пират минует Биверборд-Роу, так она называется: тут представлены офисы всех Комитетов, наименование каждого прорисованы по трафарету над его входом—А4… IG… НЕФТЯНЫЕ КОМПАНИИ… ЛОБОТОМИЯ… САМООБОРОНА… ЕРЕСЬ…

– Конечно, вы всё это видите глазами солдата,– она очень молода, беззаботна, в глупой кругленькой шапочке по нынешней моде, лицо у чистое и достаточно уравновешенное для широкого в плечах, с приподнятой талией, без всякого декольте профиля, которого все они теперь придерживаются. Она идёт с ним рядом размашисто грациозными шагами, помахивает руками, потряхивает головой—тянется отщипнуть от его ириса, касаясь при этом его руки.

– А для вас это всё цветущий сад,– предполагает он.

– Да похоже, вы не такой уж сухой пень, в конце концов.

Ах, до чего они всё ещё его будоражат, эти независимые женщины, не достигшие двадцати, их воодушевление так заразительно.

[Откуда взялся этот оркестр свинга? Она вся просто скачет ходуном, ей хочется пуститься в джиттербаг, утратить гравитацию свою и он навстречу ей делает шаг…]

Послушай, это просто—не, —при, —лично,

Такой улёт, всё—так, —от, —лично,

Про возраст свой забыли все…

Пчёлы в ме—ду

Нам не по—, —ме, —ха,

И на хо—ду

Нас качает от—сме, —ха,

Весельем бурлим у всех на виду

На—чхать что тебе—из—твоей—тачки— кричат,

Не оглянись—и—они—замол—чат,

За—будь, —что,— говорит—твой—ка—лендарь,

В ладони, как пуп—сик, —у, —дарь!

Глаза горят—так, —выра, —зительно,

А смех ей-Бо, —гу, —зара, —зителен,

Нет сил остаться про—сто, зрителем,

Пускаюсь в пляс!

Единственный офис на Биверборд-Роу, что не связан физически с остальными, намеренно размещён в отстранённости, это сморщенная хибара, из крыши торчит печная труба, куски автомобиля, махрово заржавелые, разбросаны по двору, груды дров под расползающимся брезентом дождевого цвета, домик-трейлер с его покрышками и одним колесом косо опёртыми, в забвении и шелесте холодного дождя, на его облупленные непогодой стенки… АДВОКАТ ДЬЯВОЛА вот что грит вывеска, да, и внутри засел Иезуит на этой должности, проповедовать, как его коллега Тайлхарл де Шарде, против возврата. Явился заявить, что нельзя игнорировать критическую массу. Как только технические средства контроля достигают определённых пропорций, определённого уровня взаимосвязи одного с другим, шансы на свободу накрываются

безвозвратно. Слово уже перестало что-либо значить. Веские доводы выдаёт тут Отец Рапиер, не без крутых моментов красноречия, пассажей, что и самого его явно трогают… нет нужды даже и заходить туда, в офис, съехавшиеся могут настроиться на волну из любой точки в Конвенции на его страстные выступления, которые часто прорываются в кипучее празднество и юмористы из съехавшихся умников стали уже называть это «Критической Массой» (усекаешь? Не очень многим доходило в 1945, Космическая Бомба всё ещё трепыхается в своём младенчестве, ещё не представлена Народу, так что данный термин возможно было услыхать только в совсем уж как-сверх-умник-супер-умнику базаре). «Думаю, возникла ужасающая возможность теперь, в Мире. И от неё нам лучше не отворачиваться, её должны мы рассмотреть. Допустим, что Они не умрут. Что Им теперь по силам существовать вечно—хотя мы, конечно, продолжим умирать, как всегда и делали это. Смерть послужила для Них источником власти. Нам не составило большого труда подметить это. Раз уж мы тут только однажды, всего лишь на один только раз, тогда мы, несомненно, тут затем, чтобы взять то, что можем, пока можем. Если Они взяли куда больше нашего, и взяли не только от Земли, но и от нас—ну стоит ли возмущаться Ими, коль Они тоже обречены умирать как и мы? Все в одной лодке, все под одной тенью… да… да. Но так ли оно на самом деле? А что если это лучший, и наитщательнейше распространяемый, из их обманов, как известных, так и неизвестных?

Нам остаётся рассмотреть возможность, что мы умираем только лишь потому, что этого хотят Они: потому что для Их существования Им нужен наш ужас. Для Них мы питательная среда...

И это должно радикально изменить суть нашей веры. Требовать, чтобы мы продолжили верить в Их моральность, верить, что Они способны плакать, испытывать чувство страха, чувствовать боль, верить будто Они всего лишь создают видимость будто Смерть слуга Их—поверить в Смерть как общего всем нам хозяина—значит претендовать на смелость такого порядка, который, насколько я могу судить, выходит за пределы моих личностных качеств, хотя и не могу расписываться за остальных...» Так, вместо упований на слепую веру, мы, может всё же, оборотимся и примем бой: затребуем от тех, вместо кого мы умираем, причитающееся нам бессмертие. Они, возможно, перестали уже умирать от старости, но всё же могут ещё быть убиты. А если нет то, по крайней мере, мы можем научиться отбирать у Них наш ужас Смерти. Для вампира, какого угодно сорта, найдётся подходящий крест. И хотя бы физические сущности, отнятые у Земли, у нас, можно разложить, раздробить—вернуть по месту происхождения.

Верить, что каждый из Них умрёт лично, является также верой в то, что Их система тоже умрёт—что некий шанс на обновление, некая диалектика, всё ещё действует в Истории. Утверждение Их смертности есть утверждением Возврата. Я отмечал определённые преграды на пути становления Возврата... – Это звучит отговоркой, испуг в голосе священника. Пират и девушка, слушая его, замешкались перед залом, куда Пирату надо войти. Неясно пойдёт ли она вместе с ним. Нет, ему бы не хотелось. Помещение оказалось в точности таким, как он и опасался. Неровные заплаты в стенах, откуда выдрали крепёж, и наскоро заштукатурили. Остальные, похоже, дожидавшиеся его, коротали время в играх, где скрытым фактором присутствует боль, Чарли-Чарли, Угадай Кто, и Камень-Ножницы-Бумага. Через следующую дверь доносится плеск воды и исключительно мужское гоготанье, что отдаётся лёгким эхом от кафельной облицовки: «А теперь»,– слышится торопливый радиоведущий,– « пора что? Поднять— Мыло!» Аплодисменты и вскрики хохота, что продолжается неприятно долгое время.

– Поднять Мыло?– Сэмми Хильберт-Шпейс приближается к тонкой разделяющей перегородке заглянуть в дверной проём.

– Шумные соседи,– замечает Немецкий кинорежиссёр Герхардт фон Гёль.– Они когда-нибудь кончают?

– Прывет, Прентис,– кивает чернокожий, которого Пират не узнаёт,– похоже мы тут представляем старую школу.– Это что за, кто эти все— Его имя Сент-Жюст Гросаут,– Большую часть Срока наша Контора пыталась внедрить меня в Schwarzkommando. Никого больше это не интересовало. Звучит немного параноидно, но, по-моему, я там оказался один такой... – От настолько вопиющего нарушения секретности, если именно тем оно было, Пират малость опешил.

– Ты бы мог—ну ознакомить меня с оперативной сводкой про это всё?

– О, Джеффри. Бога ради.– Сэмми Хильберт-Шпейс возвращается с пункта наблюдения за игрищами в душевой, потряхивая головой, мешковатые Ливанские глаза безотрывно смотрят вдоль его носа,– Джеффри, к тому времени, когда ты получишь какой угодно отчёт, всё уже переменится. Мы можем сокращать их по твоему усмотрению, но это будет лишь тратой твоей решимости, не стоит, право же, оно того не стоит. Просто посмотри вокруг, Джеффри. Присмотрись внимательней, видишь кто тут?

Пират с изумлением видит сэра Стивена Дадсон-Трак в более молодцеватой форме, чем за всю жизнь. Тот в активном умиротворении как бы праведный самурай—всякий раз вступая с Ними в бой совершенно готовый погибнуть, без опасений или сожалений. Это удивительная перемена. У Пирата зарождается надежда и на свой счёт: «Когда вы переметнулись?»– Он знает, сэра Стивена не оскорбит его вопрос: «Как это случилось?»

– О, нет, ты же не позволишь, чтоб этот лапшу тебе навешал?– а и кто ещё мог бы это быть, с засаленным помпадуром начёса почти такой же высоты, как и само лицо, в котором проступает приплюснутая, пропущенная через мясорубку душа бойца, что не только сигал очертя голову, но и, падая вниз, полон был хреновых предчувствий. Это Еремия («Милосердый») Эванс, хорошо известный политический информатор из Пемброка.– Нет, наш Стивенька не совсем ещё готов причисляться к лику святых, так ведь, дорогуша?– Отвешивая тому, игриво, оплеухи по щеке.– А? а? а?