Кругосветка
Шрифт:
— Алексей, скажи, — обратился я к Пешкову, — почему он затормозил правое, а не левое колесо?
— Узнать? Узнать нетрудно. Стоит только спросить… Евстигней Петрович, почему ты затормозил правое колесо, а не левое?
— Чудак-человек, — удивился мужик, — как же можно левое? Гора-то ведь справа, дорога-то по косо-гору. Затормози я левое — дроги задком станут под гору забегать. А так у нас пойдет вроде конно-железной дороги, как по рельсам! Ну-ка, красавица, покажи господам, как у нас…
Стенька и я от всех отстали, и я ждал, что он мне скажет.
— Правду говорят, что нефть — чертова кровь? — тихонько спросил Стенька, чтобы товарищи не услыхали.
Я кратко, по Менделееву, объяснил ему происхождение нефти и спросил:
— Откуда у тебя взялась про нефть такая чепуха?
— А мне бабушка сказала. Ведь я на той-то улице у бабушки живу. Мать моя в людях — мне с ней жить негде…
— С чего же бабушка-то про нефть взяла такое?
— А это ей монашки наговорили. Бабка у меня богатая, к ней монашки ходят. Она смерти ждет да грехи замаливает. Она страсть какая грешная. «Где, — говорит, — грешила, там и помру, а больше грешить не стану. А нефть — чертова кровь. Керосин жечь в лампах — грех. А надо жить при лампадке и жечь в ней настоящее деревянное масло».
— А ты в школу ходишь?
— Как же. В городское трехклассное. Мать у бабки в ногах валялась, чтобы меня учить, уверила ее, что в трехклассном только божественному учат, ну бабка мне на зиму сапоги дает, валенки в школу ходить.
— Да как же ты уроки-то учишь?
— Очень просто. Лампадка у нее неугасимая. Я встану на табуретку к иконам, к свету поближе, да и давай вслух, как дьячок, бормотать: «Чтобы разделить дробь на дробь, надо зна-ме-на-тель вто-рой по-мно-жить на числи-тель пер-вой, а числитель второй на знаменатель пер-вой и первое про-из-ве-дение раз-де-лить на вто-ро-е».
— А бабка?
— Вздыхает, плачет, крестится.
— Ты ей скажи про нефть.
— Ну да, «скажи»! Она узнает, что около Самары полно нефти, со страху помрет…
Дорога привела нас на берег Волги выше села Переволока. Перед спуском к реке Евстигней снял тормоз с колеса, забрался в лодку и погнал кобылку. Он торопился, боясь, чтобы переволокские не увидали: Евстигней лодку «не по-людски» везет из Усы в Волгу.
Мы бежали, едва поспевая за колесницей. В лодке все гремело. Маскотт отчаянно кричал, впившись когтями в борт.
На краю овражного обрыва, высоко над нами, появились переволокские ребятишки. Они кричали, свистели и кидали нам вслед камни, но камни не долетали…
Ссунув лодку в воду, Евстигней, сердитый и молчаливый, стал с нами прощаться, протянув Алексею Максимовичу руку.
— А полтинник сдачи? — напомнила Маша.
— Мелочи нет, — буркнул Евстигней.
— Что вы на это скажете, господин министр финансов, Сергей Витте? —
Мужик ожидал моего ответа с видимым интересом. В те времена Витте вводил в России «винную монополию», имя его стало известно всем крестьянам.
— Что же я могу ответить… Пусть Евстигней Петрович на этот полтинник выпьет за наше здоровье.
— Вот это мило, это я могу похвалить.
— Мы вам даем не на водку, а на чай, — поправила меня Маша.
— На чай? Ну, Евстигней, качай! Садитесь в лодочку, а мы пойдем пить водочку.
Евстигней тронул кобылку в гору, еще раз пожелав нам счастливого пути. Когда он отъехал, я сказал:
— Я слагаю с себя обязанности министра финансов. Вручаю тебе, Алексей, свободную наличность: сорок восемь копеек серебром. Ты сам прекрасный финансист…
— Отставка принимается! — согласился Алексей Максимович. — Маша, бери котелок, пойдем со мною реализовать свободную наличность.
Маша вынула из-за пазухи аккуратный мешочек, застегнутый кнопкой, — в нем она берегла свою колоду карт.
— Пойдем, Маша. А вы тут, пока мы ходим, вскипятите чайник. Тут костры раскладывать не возбраняется.
Алексей Максимович с Машей пошли в гору вслед Евстигнею, а мы начали собирать топливо. Его на берегу находилось мало — все за лето сожгли переволокские мальчишки. Когда примерно через час вернулись Маша и Алексей Максимович, чайник у нас только собирался закипать.
Маша возвратилась веселая: в одной руке она несла почти полный котелок желтого топленого молока с пенками, а в другой что-то в узелке, связанном из ее платка. Алексей Максимович помахивал порядочной связкой баранок.
— Покажи, что выцыганила у баб.
— Не «выцыганила», а наворожила, — обиделась Маша. — Вот, глядите…
Она развязала платок, и мы увидели десяток печеных яиц, из них три крупных — гусиных, и небольшую краюшку серого хлеба.
— Она всем нагадала «исполнение желаний», — сказал Пешков.
— Я бы сколько принесла! Меня бабы не пускали, да он увидел и не разрешил.
— Обратите внимание и на мое приобретение — окаменелости не хуже позвонка ихтиозавра. Шестнадцать штук — сорок копеек. Кроме этого, в лавочке есть керосин, колесная мазь и лапти с подковыркою, очень хорошие, но мало пригодные в пищу.
Пешков потряхивал связкой, и баранки стучали, как кости.
— Это вещи большой древности. Едва ли их возьмет топор. Есть в натуральном виде не рекомендую — зубы сломаете… Размачивать в воде трое суток. Но я, товарищи, мастер трех цехов: малярного, литературного и булочного. И надеюсь, когда у нас будет больше дров, вечерком, я покажу вам, что эти окаменелости съедобны. Что касается трех гусиных яиц, то Маша выцыганила их у одной очень почтенной девушки. Бьюсь об заклад, яйца или тухлые или насиженные.