Круговерть бытия
Шрифт:
Они явно отринули прочь все оковы гуманизма, и поэтому потом и не могли требовать применения таких же правил и по отношении к себе. Так что, если и были у меня минуты сожаления из-за того, что нам пришлось убить внука пастуха, то они испарились довольно быстро.
Скоро я уже вспомнил эксцентричную библейскую историю о том, как какой-то пророк вызвал против подобной своры "детишек" медведицу с медвежатами, которые и разорвали охальников. Но сколько я не молился богу, звери лесные отчего-то не пришли мне на помощь. К счастью, сопровождавший меня конвой решил не ночевать в ауле, а только приобрести продуктов и стать лагерем дальше по дороге.
Уж
Снился мне кошмар. Во сне ко мне явился Бюрюков и убитые казаки. Они пожертвовали собой, чтобы я мог уйти. И я позволил им сделать это.
— Ты думаешь, — прозвучал беззвучный вопрос урядника, — я не мог уйти? Мог. У нас с тобой лошади были еще свежие, а до Дуная оставалось немного, но я остался, так как видел, что ни моим односумам, ни тем паче Шевелеву на его хромом коне не ускакать от погони; и я, остался, а ты вот ускакал, но пользы тебе от этого не вышло никакой.
— Никакой, — согласился я , — лучше бы я остался с вами, смерть легче, чем то, что я испытываю теперь.
— Верно. Зачем же ты уехал?
— Вы же уговорили меня. Я думал спастись самому, спасти и вас, вернуться назад с казаками и прогнать татар.
— И ты мог это сделать, если бы не был так непозволительно глуп. Где были твои глаза, как мог ты попасться в такую дурацкую ловушку? Если бы ты не послушался голоса этого мерзавца, беглого русского солдата, ты легко бы нырнуть и уплыть. Стрелять бы они в тебя вблизи нашего берега и казачьих постов не посмели, чтобы выстрелами не навлечь на свою голову русских, а догнать и захватить живьем ночью тоже не могли бы. Лодку же сносило течение реки. Как же ты не сообразил всего этого и сам добровольно отдался им в руки? Вот за это тебя и бьет теперь Мурад, и долго и часто будут бить и всячески унижать. Это тебе будет расплатой за то, что ты сманил нас с собой и ради своей прихоти повел на верную смерть.
Такой тяжелый сон привел к тому, что утром я никак не мог проснуться. Веки словно налились свинцом. Так и лежал как бревно без движения, с бледным, посинелым лицом, какое бывает только у покойников.
В первую минуту турки подумали, что я ночью умер. Мурад уже обнажил было кинжал, чтобы по татарскому обычаю срубить гяуру голову, с тем чтобы впоследствии украсить ею стену мечети, как вдруг я тяжело вздохнул и полуоткрыл глаза. Татарин, воплощение зла, подумал, что так я сделал специально.
— Я тебя зарежу, проклятого! — скрежеща зубами, закричал Мурад.
Такого хама я еще не встречал. Редчайший экземпляр. Клянусь, убью мерзавца!
— Что ж, пожалуй, режь, — хладнокровно возразил ему я, — только какая тебе от этого польза? За мою голову тебе не дадут и старого черствого чурека, а за живого ты можешь получить столько денег, сколько не только тебе одному, а десяти таким дуракам, как ты, никогда и не сосчитать. Я очень богат и мои деньги могут достаться тебе, если не будешь ослом!
Мне удалось довести до татарина простые истины, так что сегодня он бил меня несколько реже чем вчера ночью. Не слишком злоупотребляя. Полдня мы шли на юг.
Когда в обед мы сделали привал, ко мне поболтать подсел курносый "Сусанин". Он доверительно сообщил мне, что его зовут Иван.
– Счастлив познакомиться с вами, месье, – по-светски отвечал я.
Это был человек
Голубые глаза, большие и немного наглые, смотрели на меня насмешливо, и в то же время в глубине их зрачков под этой насмешливостью как бы скрывался, чуть тлея, огонек затаенной печали. Одет он был, как и прочие турки, в рваный чекмень, папаху и бурку. У пояса болтался кинжал, за плечами ружье.
Русские и полукровки держались в этом отряде особняком. Хотя люди эти одеты и вооружены были так же, как и прочие разбойники, но зато во всем остальном они резко отличались от других. Их широкие лица, русые волосы, массивность костей и могучая неуклюжесть движений при первом же взгляде выдавали русскую национальность. Лица у всех них были сумрачны, и к моей судьбе все они отнеслись более чем безучастно.
У меня с дезертиром постепенно завязался разговор.
— Зачем ты вчера остановил меня? — неожиданно спросил я Ивана, стараясь чтобы в голосе моем не было ни упрека, ни досады.
— Так сдуру, шутки ради. Вижу, плывешь. Дай, думаю, подурачусь, посмотрю, поверит али нет, а ты и поверил. Неужели ж мы и взаправду на охотников похожи были?
Повезло мне, нечего сказать!
— А ты как туркам попал? Со службы бежал, что ли?
– перевел я разговор на другую тему.
— Есть грех. Дезертир я, и тот вон, — указал Иван на товарища, — тоже дезертир. Здесь, у османов, много нас, таких-то горемык. Тут ни тебе церкви, ни образа, ни креста даже. Постов не блюдешь, к святому причастию не ходишь, стало быть, о чем и толковать? Что так, что иначе, а все равно выходит одна басурманщина. Вот и мы обусурманились.
— А давно ты в бегах?
— Да уже два года скоро будет.
Ивана охотно рассказал мне о своем прежнем житье-бытье.
— И жилось мне в денщиках у моего барина, сказать надо, очень даже хорошо, потому што барин мой, прапорщик Ерофеев, царство ему небесное, был человек души ангельской, такой добрый, что я вам и сказать не могу. Другого такого барина, должно, и не было никогда, и не будет. Пять лет прожил я у него, как в царствии небесном, на шестой год приключилась беда, убили его в приграничной перестрелке с башибузуками. Опосля смерти барина моего, меня из денщиков взяли обратно в роту. Но только недолго довелось мне послужить в строю. Месяца не прошло, как перевели к нам в полк офицера одного. Офицер-то этот был не русский, а немец. Из себя он, надо правду сказать, был молодец, высокий такой, плечистый, грудь колесом. Молодой еще, лет тридцать было ему али нет — не знаю.
Иван вздохнул и продолжил:
— Зачислили его в наш полк и начал этот немчин служить. Одначе не пришелся он по душе ни господам офицерам, ни того больше солдатам. По-русски едва говорил и все сердился. Брови нахмурены, всем всегда недоволен, ходит как индюк и никогда-то не улыбнется.
Вот, думаем, чадушко-то накачалось на нашу шею.
Скоро дошел в роту слух, что, мол, этот немец, его Вольфом звали, денщика себе просит. На другой же день призывает наш ротный фельдфебеля и говорит: "Поручик Вольф себе денщика просят, так ты выбери им денщика, да только смотри у меня, выбирай не как-нибудь, а постарайся найти что ни на есть самого лучшего, чтобы смышлененький был, и бесприменно честного".