Крушение Агатона. Грендель

Гарднер Джон Чамплин

Теорема: Любой порыв человеческого сердца (А) всегда вызывает порыв, равный по силе и противоположный по направлению (А1).

Таково золотое правило Сказителя.

И дальше я вижу в восторге — они принимают Хродульфа, спокойного, как луна, нежного скорпиона. Он сидит между теми двумя и точит свой нож.

Сцена: Хродульф при дворе.

Он говорит:

В крысиных мехах, жирные в глупости, коль не телесно, крестьяне мотыжат поля. Сальные запахи исходят из подземного мрака за дверью, где бабенки с коровь- ими глазами титьку суют новому поколению бездумных мотыжни- ков. Старики с лишаем в бородах ковыляют по пыльным тропинкам, чтоб собираться, словно костлявые псы, на площади, где

свершается королевское правосудие; чтобы кивать, словно вороны, обмолвкам, из-за которых у кого-нибудь отберут ло- шадь, или тонким ошибкам судебной братии, выводящим убийц на свободу. «Да здравствует Король! — кудахчут они. — Которому мы обязаны всем нашим счастьем». Разбухшие от воображаемой свободы, коль не от жи- ра, великие лорды всех лордов взирают сверху вниз бульдожьими глазами и улыбаются. «Все хорошо, — вздыхают они. — Да здравствует ко- роль! Все хорошо!» Закон правит миром. Жестокость людская скована цепью с добром (читай: с королем): сила закона рубит голову укравшему хлеба кусок и вытирает то- пор. — Смерть по Книге. Думай, потеющий зверь! Гляди, думай! Откуда эти обноски на спинах твоих добрых защитников? Почему хлебокрад умирает, а тан кровожадный, уплатив за ловкий трюк дорогим адвокатам, избегает наказания? Думай! Сожми свое сморщенное лицо и ухвати за кончик заусеницу ускользающей мысли: Жестокость прорубает в лесах, где ты играл в свои вольные игры, дыру, набитую кучей лачуг. Жестокость не больше законна тогда, чем волчьи нравы. Жестокостью нынче запирают нас вместе — меня и тебя, старик; подчиняют нас грязной плебейской жестокости. Отойдем-ка мы в тень. Я бы хотел перекинуться словом с тобой и твоим бородавчатым сыном.

Сцена: Хродульф в лесу

Надо мною — ореха лесного листва. Прохладные черные ветви тянутся К солнцу и застят мне свет. В раскидистой кроне, в пятнистой чащобе для пташек приют. И проворные белки шныряют по щедрой древа руке, — земля ж у подножья мертва. Вот странности рока! Тиран ли орех, коль тьмой удушает побеги и губит траву? Если соки сосет из земли, щадя лишь своих благородных гостей, порхающих в небе? И проклят ли будет за то, что беспечным пичугам в листве предложит он кров? Кто рассудит? Закон на земле — это зимний закон, случайный. Я тоже могу быть жесток: неистовой волей скрутить свои дни и так же в деяниях славу добыть. Избавлю себя я от смутных сомнений, желанья зажму я в железный кулак, — старье же пускай рассыпается в прах! Она треплет мне волосы с доброй улыбкой, Доверяясь любовной игре: дать и взять. У меня в голове пляшет мысль об ошибке: Что-то есть посильней, чем любовь или страсть. Рвется к солнцу туманная башня ствола, Омертвела земля у корней, умерла; Я ветер глотаю и капли дождя.

Сцена: Королева у постели Хродульфа.

Говорит Вальтеов:

Так юн, так печален? И даже во сне? Ведь худшие годы, мой милый, грядут. Ты нянчишь малюток, но ведомо мне, По праву рожденья потом перейдут К ним все эти кольца!

И вот уже тогда, Как юные братья воссядут на трон, Любовь охладеет твоя навсегда, Улыбку сотрет принужденный поклон. Я в детстве любила, о да! Глубоко, Спокойно, как в море вода подо льдом. Но время прошло, мне жилось нелегко, И нынче никак не забыться мне сном.

Короче, я наблюдал, как в нем зрела идея насилия, а в них поднимались мрачные предчувствия, и я (старый бродяга по дорогам ада, скиталец по краю земли) веселился, в злобе черпая радость. — О, из преисподней кормясь! Он почти не разговаривал, когда впервые появился при дворе, — тощий, прыщавый, безбородый, — только юношеский пушок над верхней губой и на подбородке. К концу года он вообще перестал разговаривать, говорил только по необходимости да еще когда изредка встречался в лесу с очень старым грязным крестьянином, своим советником. У Хродульфа были черные как смоль волосы и карие немигающие глаза. Он всегда стоял, выставив вперед голову и надув губы, словно мучительно стараясь что-то вспомнить. У старика — по прозвищу Рыжий Конь^{76} — был вечно испуганный взгляд, круглые красные глаза и точно такой же рот, седые волосы, вспыхивавшие белым пламенем вокруг сияющего под солнцем лысого темени: вид человека, который внезапно что-то вспомнил. Я шел за ними по тенистым тропкам, усеянным черепами, — поскольку я часто гулял там (но наши путешественники черепов не замечали), — Хродульф спотыкался о корни и камни, старик припадал на хромую негнущуюся ногу. Разговаривая, он брызгал слюной. Глаза его бегали. Он вонял.

— Для того чтобы выйти за пределы законности, нужно исключительное стечение обстоятельств, которое послужит толчком, — орал старик. Он был глуховат и поэтому кричал так, словно все остальные тоже страдали глухотой. — Побуждение к насилию связано с общей переоценкой обычных устоявшихся ценностей. Самые гнусные преступления одним махом должны быть преобразованы в героические и похвальные деяния. Если переворот потерпит неудачу, это произойдет потому, что тех, кто пойдет за тобой, испугает твоя собственная безжалостность.

Хродульф упал. Старик рассеянно продолжал ковылять по тропинке, размахивая кулаками. Хродульф с некоторым изумлением осмотрелся, понял, что лежит, и поднялся. Он едва не упал снова, пытаясь опереться на своего советчика.

— Не соверши ошибку, мой возлюбленный принц, — заорал старик. — Полное уничтожение существующих институтов и существующей морали есть акт творения. Религиозный акт. Убийство и насилие — это жизнь и душа переворота. Полагаю, ты не станешь смеяться над этими словами. Есть масса идиотов, у которых это вызовет смех.

— О нет, сэр, — сказал Хродульф.

— Именно так! На что претендует королевство? Сохранить ценности общества, достигнуть согласия, поднять уровень жизни! Другими словами, защитить власть людей, находящихся у власти, и не допустить к власти всех остальных. Путем общественного договора, разумеется; так утверждают лживые книги. И в этом они преуспевают. Мы дадим им такую возможность.

Хродульф кивнул.

— Мы обязаны им это дать.

— Само собой, вознаградим людей, которые в наибольшей степени подходят Системе. Главных танов короля, их ближайших слуг и так далее, вплоть до людей, которые вообще не вписываются в Систему. Никаких проблем. Отошли этих в самые захолустные уголки королевства, мори их голодом, бросай в тюрьмы или пошли на войну.

— Значит, так это происходит…

— Но удовлетвори алчность большинства, и тогда остальные не причинят тебе вреда. Вот так. Ты еще не избавился от ложных представлений о согласии. Если самые бедные из рабочих начинают ворчать, провозглашай, что государственная власть выше общества, она управляет им, удерживает его в рамках установленного порядка, являясь безличной и высшей справедливостью. А если рабочие не пойдут на примирение? Кричи: «Закон!» Кричи: «Общее благо!» — и примени репрессии: арестуй и казни нескольких.

— Грязное мошенничество, — сказал Хродульф и прикусил губу. В глазах у него были слезы. Старый раб засмеялся.

— Точно, мой мальчик! Что такое государство во время внутреннего Или внешнего кризиса? Что такое государство, когда деньги ничего не стоят? Ответ очевиден и прост! О да! Если несколько человек отказываются работать, приезжает полиция. Если границам угрожают, выходит армия. Сила общества — это жизнь и душа любого государства: не только армия и полиция, но также тюрьмы, судьи, сборщики налогов, все мыслимые способы принуждения и подавления. Государство — это организация, которая обладает монополией на насилие, тем, что они с радостью называют узаконенной жестокостью. Переворот, мой милый принц, — это не переход от безнравственного к нравственному или от беззакония к узаконенной жестокости; это просто схватка одной власти с другой, где исходом является свобода для победителей и рабство для всех остальных.

Хродульф остановился.

— Это вовсе не то, к чему я стремлюсь, — сказал он. — В разных государствах может быть больше или меньше свободы.

Старик тоже остановился в нескольких шагах впереди него на лесной тропинке и оглянулся, заставив себя быть вежливым.

— Ну, может быть, — сказал он, пожимая плечами.

Хродульф, хоть и туго соображающий, вовсе не был дураком.

— Никто в здравом уме, — сердито сказал он (не сознавая иронии того, что он, принц, имеет право гневаться, а старик-крестьянин — нет), — не стал бы восхвалять насилие ради него самого, независимо от его целей!