Крушение Агатона. Грендель

Гарднер Джон Чамплин

ОРК: Он стоял так же близко ко мне, как вы сейчас.

ПЕРВЫЙ ЖРЕЦ: «Дело жрецов — служить богам. Что делают боги — это дело самих богов». Ты же знаешь текст.

ТРЕТИЙ ЖРЕЦ: Ну что за дурость! Если так приспичило иметь видения, то надо делать это прилюдно, тогда нам от этого будет хоть какая-то польза.

ВТОРОЙ ЖРЕЦ: Не пристало тебе, возлюбленный друг, бродить среди ночи. Следует вести более размеренную жизнь.

ОРК: И все-таки я видел его. Жизнь моя, посвященная трудам и благочестию, увенчалась наградой! Я высказал ему свое мнение о Царе Богов, и он не отверг его. Полагаю, что я в общих чертах прав.

ПЕРВЫЙ ЖРЕЦ: Эта теория нелепа. Пустые измышления. Ибо сказано…

ВТОРОЙ ЖРЕЦ: Будь добр, пойдем с нами, возлюбленный друг. Я так не люблю бодрствовать после полуночи. Это потом выбивает меня из колеи на целый день. Из-за этого я что-нибудь не так надеваю, путаюсь в службе и неправильно питаюсь…

ТРЕТИЙ ЖРЕЦ: Полоумные жрецы портят все дело. Людей просто трясет от них. Из-за такого, как он,

мы все скоро по миру пойдем.

Пока я слушаю, покачивая головой и дивясь странностям жреческой беседы, к ним подбегает, на ходу запахивая накидку, еще один жрец, помоложе остальных. Они поворачиваются и с раздражением смотрят на молодого жреца. Мне кажется, что он изрядно выпил.

— Что это? — кричит он. — Благие боги, что это?

Он выпрастывает руки, радуясь всему, что видит. И с восторгом выслушивает Орка, который рассказывает ему о своем видении. Не успевает Орк закончить, как молодой жрец падает на колени и вздымает руки вверх; дикая улыбка искривляет его губы.

ЧЕТВЕРТЫЙ ЖРЕЦ: Блаженный! О блаженный! (На коленях он подползает к Орку, обнимает голову старика обеими руками и целует его.) Я боялся за тебя, дорогой блаженный Орк, — я опасался твоего холодного рационализма. Но теперь я вижу, я вижу! Воля богов! Равновесие восстановлено! Чисто рациональное мышление — прости мне мою проповедь, но я должен, я должен! — чисто рациональное мышление непоправимо калечит разум и заключает его в замкнутую и окостенелую систему, оно может быть применимо только к прошлому. Но вот наконец благословенный вымысел укоренился в твоей блаженной душе! Все абсурдное, вдохновенное, бесхитростное, благоговейное, ужасное, экстатическое было до сих пор неприемлемым для тебя. Но я-то должен был предвидеть, что это придет. О, горе мне, что я этого не предвидел! Ты видел Разрушителя! Конечно, конечно! Мы и оглянуться не успеем, как ты будешь целовать девушек! Разве вы не понимаете это, братья? И кровь и сперма извергаются, порывистые, чувственные, беспорядочные — и неизъяснимо обворожительные! Они выходят за пределы! Заполняют пустоту! О блаженный Орк! Я верю: твое видение доказывает, что для нас всех есть надежда!

Так он неистовствует, хмельная радость переполняет его, а трое старых жрецов смотрят на него так, как глядели бы на раненую змею. Орк, презрительно пофыркивая, не обращает на него внимания. Я ухожу. Даже кровожадному монстру становится тошно от таких разговоров. Они остаются в молитвенном кругу, снег тихо падает на их головы и бороды, и, кроме их теней и лепетания, на холме все мертво.

Хродгар спит, отдыхая перед завтрашней пыткой ожидания. Возле него ровно дышит Вальтеов. Спят Хродульф и оба королевских сына. В главном зале на подвешенных рядами кроватях храпят стражники, все, кроме Унферта. Он поднимается и в каком-то оцепенении, протирая мутные глаза, идет к дверям чертога помочиться. Лает собака — но не на меня: я околдовал их своими чарами. Унферт, похоже, не слышит. Он выглядывает наружу и смотрит на покрытые снегом крыши домов, на заснеженную пустошь, на лес, не подозревая, что я стою за стеной. Снег тихо кружится среди деревьев, засыпая лисьи норы, скрывая следы спящих оленей. От звука моих шагов просыпается волк; он открывает глаза, но не поднимает лежащую на лапах голову. Он провожает меня враждебным взглядом серых глаз, потом опять засыпает, наполовину занесенный снегом в своем логове.

Я обычно не совершаю набегов зимой, когда мир мертв. Я поступаю мудрее: свернувшись калачиком, я сплю в пещере, как медведь. Биение сердца замедляется, как замерзающая вода, и я не могу ясно вспомнить запах крови. Но что-то беспокоит меня. Если бы я мог, я бы бросился сквозь время и пространство к дракону. Я не могу. Я медленно бреду, вытирая рукой снег с лица. На земле ни звука, только шепот снегопада. Я что-то вспоминаю. Бездонную, как опрокинутое небо, пустоту^{82}. Я повисаю на изогнутом корне дуба и заглядываю в необъятную бездну. Далеко-далеко внизу я вижу солнце, черное, но сияющее, а вокруг него медленно кружащих пауков. Я застываю на месте, озадаченный — хотя и не взволнованный — тем, что вижу. Но вот я снова в лесу, и снег продолжает падать, а все живое быстро засыпает. Это только некий сон. Я иду дальше, в тревоге и ожидании.

10

Скука — самое страшное мучение.

Заурядная жертва, злобно взираю я на смену времен года, которые изначальней всяких наблюдений.

По небу катится глупое солнце; тени укорачиваются и удлиняются, будто по плану.

— Боги создали этот мир нам на радость! — визжит молодой жрец. Люди покорно слушают, склонив головы. На них не производит впечатления то, что, так или иначе, он безумен.

Запах дракона изливается на землю.

Сказитель болен.

Я смотрю на большого рогатого козла, скачущего вверх по скалам к моему озеру. Я отчасти восхищаюсь такой безграничной глупостью. «Эй, козел! — кричу я. — Здесь ничего нет. Проваливай». Он вскидывает голову, рассматривает меня, затем

вновь опускает глаза, вглядывается в расселины, трещины и ледяные осыпи и упорно продолжает прыгать с одного скользкого уступа на другой. Я сталкиваю булыжник, и камень с грохотом катится вниз. Козел встревоженно прядает ушами, замирает, поспешно осматривается и отпрыгивает. Камень прокатывается мимо. Он провожает его взглядом, затем поворачивает голову и неодобрительно смотрит на меня. Опускает голову и движется дальше. Карабкаться по скалам — таков удел горных козлов. Этот тоже намерен влезть наверх. «Эх, козел, козел! — говорю я, словно глубоко в нем разочаровался. — Посуди сам: ничего здесь нет!» Он лезет вверх. Меня больше не забавляет его глупость, и я внезапно раздражаюсь. Озеро принадлежит мне и огненным змеям. Что будет, если все кому не лень решат, что это общественное место? «Проваливай, убирайся вниз!» — кричу я ему. Он карабкается вверх, бездумно, механически, ибо карабкаться по скалам — удел козлов. «Не сюда! — кричу я. — Если так велят твои боги, забирайся на холм к чертогу!» — Он лезет и лезет. Я сбегаю с края утеса к мертвому дереву, выламываю его из земли, налегая всем телом, и втаскиваю на вершину. «Тебя честно предупреждали!» — выкрикиваю я. Теперь я в ярости. Эхо приносит слова обратно. Я кладу дерево поперек, поджидаю, пока козел подойдет поближе, и толкаю ствол. Дерево с треском падает и виляя катится к нему. Козел бросается влево, разворачивается и пытается уйти вправо, но одна из веток задевает его. Он блеет, падая, переворачивается с быстротой, недоступной глазу, и снова блеет, цепляясь и соскальзывая к краю уступа. Дерево медленно скатывается и исчезает из поля зрения. Ему удается вонзить в землю острые передние копыта, и он вскакивает на ноги, но прежде чем успевает распрямиться, мой камень снова сбивает его с ног. Я спускаюсь пониже, чтобы точно увидеть, куда он шлепнулся. Он поднимается на ноги, и в тот же момент летит второй камень. Он разбивает козлу голову; хлещет кровь, мозги вываливаются наружу, но козел не падает. Ослепший, он угрожает мне. Нелегко убить козерога. Он думает спинным хребтом. Предсмертная дрожь пробегает по его бокам, но он движется ко мне, вскидывая вверх огромные закрученные рога. Я отступаю, поднимаясь к озеру, до которого козлу никогда не добраться. Я улыбаюсь, напуганный почти мертвым, но все еще карабкающимся животным. Я хватаю камень и швыряю. Камень попадает козлу в рот — выбитые зубы брызгами разлетаются в стороны — и проникает в глотку. Козел падает на колени — и снова встает. В воздухе сладко пахнет кровью. Смерть сотрясает его тело, как сильный ветер трясет деревья. Он неумолимо движется ко мне. Я хватаю камень.

В сумерках я слежу, как люди в поселках Скильдингов занимаются своими делами. Юноши в сопровождении собак гонят лошадей и волов к реке и пробивают проруби, чтобы животные могли напиться. Сзади, у амбаров и конюшен, люди сгребают сено деревянными вилами, засыпают зерно в ясли и вывозят на поля навоз. Колесный мастер и его помощник, сидя на корточках в своей мастерской, заколачивают спицы в ступицу колеса. Я слышу хрюканье и удары молотка — хрюканье, удар, словно бьется больное, хлюпающее сердце. Запахи пищи. Серый дым медленно поднимается к свинцовым небесам. На скалистых утесах, вдающихся в море, на расстоянии нескольких бросков камня расставлены дозорные Хродгара; они сидят на лошадях, закутанные в шкуры, или стоят под прикрытием нависающих скальных уступов, потирая руки и притопывая ногами. Со стороны моря никому не проникнуть в королевство: в миле от берега дрейфуют айсберги и, сталкиваясь порой друг с другом, издают низкий звук, похожий на стон какого-то гигантского морского зверя. Охрана стоит на посту, послушная приказам, которые король забыл отменить.

Люди едят вместе, наклонившись над своими тарелками и изредка переговариваясь. Лампа в центре стола светит им в глаза. Собаки лежат у ног мужчин, выжидательно поглядывая, а девушка, которая приносит блюда, стоит, глядя в стену и ожидая, когда опустеют тарелки. Старик, справившийся с едой раньше других, выходит, чтобы принести хворосту. Я подслушиваю, как старуха рассказывает детям лживые сказки. (Ее лицо почернело от какой-то болезни, а вены на руках — как веревки. Она слишком стара, чтобы готовить или мести пол.) Она рассказывает о великане, живущем за морем, который обладает силой тридцати танов. «Однажды он придет сюда», — говорит она детям. Их глаза расширяются. Лысый старик поднимает голову от своей глиняной тарелки и смеется. Серый пес тычется ему в ногу. Старик отвешивает ему пинка.

С каждым днем солнце все дольше остается на небе, упрямо, словно горный козел, восходя и закатываясь за свинцовый горизонт. Дети катаются по склонам холма на санках, их счастливые крики разрезают глубокое спокойствие зимнего воздуха. Когда сумерки сгущаются, матери зовут детей в дом. Некоторые дети прикидываются глухими. Огромная неясная тень (моя) накрывает их, и они исчезают навеки.

Так это происходит.

Темнота. В дом Сказителя, мягко ступая, входят и выходят люди с важными торжественными лицами, их головы опущены, ладони боязливо сложены, чтобы не наслать жуткие видения в его сны. Ученик Сказителя — мальчик, когда-то пришедший с ним, а теперь взрослый мужчина — сидит у постели старика и легонько пробегает пальцами по струнам его арфы. Слепец поворачивает голову, выплывая из забытья, и слушает. Он спрашивает о женщине, которая не пришла. Никто не отвечает.