Крушение империи
Шрифт:
— Да, да, как старший друг, — вот именно! — многозначительно подхватил Лев Павлович, приближаясь к дочери.
Сидя на стуле, она высоко заложила ногу на ногу, снимая синие, под цвет сарафана, балетки и вытряхивая набившийся в них песок. Она тут же сняла чулки и погладила от колена вниз, — как будто песок и здесь мог прилипнуть, — голую, еще не тронутую загаром ногу. И вдруг она вскочила со стула, подбежала к отцу и, так как была ниже его ростом, вытянула в нему, закинув назад, голову, заложила за нее голые полные руки и поднялась на цыпочки. Он увидел близко ее большие светло-карие
— Вот какая у тебя дочь… Папа, папа, я вижу кусочек себя в твоих глазах! Как интересно! Стой, стой, не шевелись!
— Бесстыдница, сама себя хвалишь, — тихонько шлепнул он ее кончиками пальцев по лбу и повернулся боком. — Ей-богу, ведешь себя будто тебе не девятнадцать, а девять лет! — не мог уже не улыбнуться, завоеванный ее живостью и непосредственностью: «Ну, как тут говорить с ней о серьезных вещах?» — А еще студентка, а еще… (чуть-чуть не сорвалось насмешливое «социал-демократка»)… а еще невеста! — так же необдуманно уронил он.
Она засмеялась:
— Возможно! Возможно, Лев Павлович… А что, — разве никто не возьмет? Ой, как еще!
— Не говори глупостей, Ириша! — вдруг помрачнел Лев Павлович и стал быстро закуривать. — Всякие Шурки тебя бог знает чему научат. Как будто я не знаю?..
— Что?.. Чего это ты вдруг?
— Того!
— Что ты знаешь?
Она заглядывала в его лицо строго и неласково:
— Ты, дорогой мой, совсем не знаешь Шуру, чтобы ее ругать. Ну, что ты знаешь? Говори же!
— Ничего… — сожалел уже о своей вспыльчивости Лев Павлович. Он сломал надвое спичку, затем другую, бросил их с каким-то нечленораздельным восклицанием за окно, зашагал по веранде.
— Чего ты это вдруг? — тихо повторила Ириша, наклонясь над своими балетками и поднимая их с пола.
«Ах, легче было бы, если бы не спрашивала!..»
— Чего? — сказал Лев Павлович и остановился посреди веранды. — Так, деточка. Просто так.
И вдруг заговорил не своими словами:
— Знаешь, горе, которое молчит, нашептывает отягченному сердцу до тех пор, пока оно не разорвется! Вот… и мне нашептывает… — совсем уже готов был разоткровенничаться Лев Павлович и долгим, неуверенным глотком вобрал в себя воздух.
Ириша не знала наизусть цитат из Шекспира, — она спросила:
— Что нашептывает, папа?
— Ничего, ничего, родненькая, — махнул он рукой и постарался заулыбаться. — Давай поужинаем, — а?
— Сейчас. Прости меня… — собирала она свои вещи, разворачивая газету, вынимая купальный костюм. — Сию минуточку. Прости меня, пожалуйста.
«Кажется, я была нечутка, — бранила она себя. — Пришла… тараторила о всяких пустяках и не заметила, что он, вероятно, был чем-то очень озабочен. Ой, как нехорошо получилось! Что-то очень легкомысленная я сегодня. Ну, ничего: за ужином замолю свои грехи… Вот, Клавдия в городе, а ты тут возись со всеми этими мисками, керосинками, тарелками!» — быстро сменилась одна мысль другою. И, не заходя к себе в комнату, с купальными вещами в руках, Ириша побежала босиком в кухню — посмотреть, что можно подать на ужин.
Принеся
— Как она к тебе попала, Ириша? Мы не выписываем этой дряни! — задержал ее на минутку Лев Павлович.
Ириша взглянула на газету.
— Ей-богу, не знаю. A-а, вот что, папка… На пляже разные ведь соседки бывают: вероятно, какая-нибудь из них принесла. По ошибке я завернула вещи не в свою газету, а мою взяла соседка… А что такое, папа?
— Нет, ничего, лосенок мой, — нежно и, как самому показалось, жалобно сказал Лев Павлович и несколько раз поцеловал ее в голову, уткнувшись носом в Иришины волосы.
— Лосенок? Этого я еще никогда не слыхала, — удивлялась она и радовалась перемене в настроении отца. — «Теленочек, курсёсточка», еще всякие слова… А вот лосенок — первый раз! Почему лосенок?
— Потому — вот и все!.. Ну, давай, давай отцу пищу. Быстро, лосеночек! Одна нога здесь, другая там! — гнал он ее в кухню.
Газетная заметка, на которую случайно наткнулся глазами минутой позже, по-особенному взволновала его и породила мысли, сильней всех прежних:
Вчера в дачной местности покончила самоубийством на почве крупных семейных раздоров дочь депутата Государственной думы К-ва. Понятно, что такой противоестественный поступок молодого несчастного существа…
Дальше следовали нравоучительные соображения черносотенной газеты, недвусмысленно старавшейся бросить тень на «атеиста»-депутата, не сумевшего якобы воспитать свою дочь в духе требования православной церкви и истинно русской семьи.
Лев Павлович обругал газету и в то же время, как ни странно, был благодарен ей теперь: «Дочь… В дачной местности… А что, не дай бог, у меня бы так случилось?! Ведь с ума можно сойти! Слава богу, слава богу, что я не начал этого объяснения сегодня… Когда-нибудь, в другой раз, но не сегодня… нет, нет!» — обуяло его нечто вроде суеверия.
«Маленькие случайности предостерегают от больших неприятностей…» Кто это сказал, — а? Фу, черт, кто же это сказал?» — никак не мог вспомнить Лев Павлович, а вспомнить обязательно хотелось: потратил минуты две, но так и не удалось сейчас это.
«Да, да, это так! — маленькие случайности предостерегают от больших неприятностей! — И вдруг понял теперь, что нечего вспоминать, кто высказал эту мысль, что вообще никто ее никогда не высказывал, а что это он сам, Лев Павлович, случайно изрек мысленно такой афоризм. — Вот так штука!»
Он был доволен. Он решил запомнить удачное свое изречение, чтобы использовать его, когда потребуется, в думской речи или в газетной статье.
В конце ужина он сказал:
— Да, я забыл, Ириша, прости меня. Кто-то принес тебе письмо, отдал нашей хозяйке, — я положил его у тебя в комнате.
И опустил глаза к блюдцу с киселем.
— А, это, наверно, дачница-портниха, с которой я вчера условилась, — равнодушно сказала Ириша. — Она обещала мне и маме написать, сколько нужно точно купить материалу на некоторые вещицы… Положить тебе еще киселя?