Крушение империи
Шрифт:
Я: Основной порок нашего управления вскрывается наглядно. Порок режима открылся под ударами войны. Страна накануне порывов к самосуду. Надо в Думе публично сказать: «Берегитесь измены!» Надо правду сказать.
Крупенский: Договорились! Правду каждый понимает по-своему. Правда Льва Павловича или, например, грузина Чхеидзе — для меня не правда. Чистая правда может быть только групповая. Мы сошлись в «блоке» только на уступках. Может быть, кто-нибудь хочет теперь революции?
Шульгин:
Стемпковский: Боюсь излишним нашим спокойствием дать стране опередить нас. Надо устроить закрытое заседание Думы и обратиться к короне.
Капнист: Думу распустят, начнутся мрачные репрессалии. А вдруг — революция? Всяко может.
Я: Что касается революции — я большой скептик. Не верю, что сепаратный мир Штюрмера — Протопопова вызовет ее. Масса усталых людей скажет: «Дайте выспаться, вымыться, поесть».
Шидловский (председатель совещания): Снизу говорят: «кричи!» — а иногда нужно помолчать. Общественные организации окажут большую услугу, если не будут требовать применения форм, которые издали кажутся наиболее действенными. Правительство думает, что мы делаем революцию, а мы ее предупреждаем. Штурмом ничего не достигнем. Иначе мы будем не решающей силой, а одним из факторов; другим будет улица. Мы не пойдем на вызов масс».
Никто не возражал тогда откровенному Шидловскому, и Карабаев был с ним согласен.
Узнав от Софьи Даниловны, что Родзянко приглашает к себе руководителей «прогрессивного блока» для встречи с Протопоповым, Лев Павлович позвонил Милюкову:
— Зачем он позвал к себе министра?
— Думаю, попытка в последний раз договориться.
— Что ж, идти?
— А почему бы и нет?
— Та-ак… Я ненавижу этого человека с гнилым сердцем!
— Разделяю ваши чувства. Но для краткости, как заметил ещё Талейран, нельзя жертвовать точностью выражения.
— То есть? — осведомился Лев Павлович.
— Человек с гнилым сердцем — мало и слишком поэтично. Это — сумасшедший политический негодяй, всеми своими действиями провоцирующий уличную революцию…
— На что же надеется Родзянко? О чем думает он?
В ответ Лев Павлович услышал короткий, веселый смешок своего друга:
— Вам известны стишки, а?
— Какие?
— Не известны? — веселился у телефона профессор. — Послушайте…
Об умном говорят: «Вот голова!» Но голова другое значит часто. И в Думе говорят: «Вот Голова», Но в смысле уж другом иль — для контраста!..— Я запишу эти стишки, они хороши, — улыбнулся Карабаев впервые за эти двое суток Иришиного ареста.
— Но — не для распространения,
Надевая шубу, чтобы идти к Родзянко, Лев Павлович, целуя в лоб жену и принимая из ее рук бобровую шапку, угрожающе откашлялся:
— Мы ему сегодня скажем… ох, уж разделаем под орех!
— Левушка! — помогала ему застегивать шубу Софья Даниловна. — Я прошу тебя, Левушка, помнить о нашем лосенке… Ведь ты же сам говорил о ней: «Бедный, несчастный лосенок… отрезанный в темноте от матери». Ты обещал мне, Левушка!
24
Пусть это остается между нами! (франц.)
Если не шагнуть сейчас за порог, жена увидит навернувшуюся на глаза теплую отцовскую слезу, — Лев Павлович кивнул головой и торопливо вышел из квартиры.
Час назад лифтерша, пожилая сухонькая женщина с ввалившимися щеками, подняла в третий этаж его превосходительство, Михаила Владимировича.
Подымаясь в вестибюль по мраморным ступенькам, Родзянко каждый раз кричал ей:
— Баба, подъемку!
Открыв дверцу лифта, она молча ждала, покуда он войдет в него — грузный, широкогрудый и широко расставляющий ноги в глубоких галошах.
Ей всегда казалось, что подымается в клетке с огромным, выпрямившимся во весь рост медведем, — наподобие тех, что стоят, вытянув лапы, в полукруглом вестибюле. И всегда страшилась, всегда чудилось, что, не сдержав тяжести «его превосходительства», клетка оборвется и рухнет вниз.
И подымать сейчас двоих других, хотя и крупны были оба, было куда спокойней и приятней…
Эти люди сошлись у входа в дом.
— Вот где мы с вами встретились! — протянул руку вылезший из автомобиля Протопопов.
И когда Лев Павлович пожал ее (с кратким, несколько растерянным «н-да-а»), министр со вздохом, но посмеиваясь сказал вдруг:
— А вы знаете, я уже замечаю: у меня правая рука, как у Столыпина, начинает сохнуть!
И он опустил, как тряпку, кисть и показал ее Карабаеву.
«Фигляр! — подумал о нем Лев Павлович. — Какой вздор городит!»
И тотчас же — о другом:
«Когда сказать об Ирише? Сейчас?.. Надо выбрать подходящий момент…»
Об этом он думал еще по дороге сюда.
То ему казалось, что лучше всего обратиться с просьбой до начала совещания. Он предвидел, что оно может стать бурным, страсти разгорятся, никакого примирения и взаимопонимания не произойдет, и тогда всякая попытка частного обращения к Протопопову станет безусловно неуместной. То, напротив, думалось, что Протопопов будет после этого подчеркнуто внимателен и любезен со своим политическим противником, коль скоро речь зайдет о личном одолжении, и этим захочет еще больше оттенить свое. «превосходство» над просителем.