Крушение империи
Шрифт:
На минуту глаза его стали влажны, и он отвернулся, поспешно закуривая папиросу.
— Не волнуйся, Левушка! — со строгой мольбой обратилась к нему Софья Даниловна и с явной укоризной посмотрела на дочь, призывая ее взглядом оценить душевное состояние отца.
После первой же затяжки Лев Павлович положил дымящуюся папиросу на краешек пепельницы и, медленно расхаживая по комнате; продолжал свою речь:
— События грандиозные… В несколько дней произошло прямо-таки чудо в России. Сбылись наши самые фантастические мечты. Скажу с гордостью, и вы, дорогие мои, это сами знаете: здесь, вот в этой самой комнате, сколько раз, господа, собирались те самые люди, которые
Дочь молчала.
Но, может быть, это не была форма возражения — это молчание? Может быть, Ириша почтительно только слушала, просто не желая прерывать отца? Лев Павлович искоса посмотрел на нее.
Он заметил, что недопитый стакан молока больше уже не нужен ей, — он взял его из рук дочери и поставил вместе с блюдцем на стол.
— Вы понимаете, дорогие мои… Нужно рассуждать, как говорится, масштабно… Да, да!.. Ты, Ириша, — курсистка, ты учишься в университете. Что это означает? Ты когда-нибудь думала об этом?
Дочь подняла на него глаза, и он прочел в них любопытство, доверие и внимание уважительно прислушивающегося человека.
— Университет — это означает: развивать в себе, дочка, дух исследования. Вот что это означает! Могучий дух исследования, которым интеллигенция должна обогатить всю страну. Ты должна быть предана университету — и больше ничему!. Особенно в наших новых условиях. Как ты считаешь, Ириненок? Университет, как хранилище всех отраслей человеческих знаний, дает более общее, разностороннее и общечеловеческое развитие и содействует выработке более законченного миросозерцания в молодежи, чем любая модная партийная программа… Вот, я сам — политик, член определенной партии, но для молодежи… для молодежи я желаю только университета! — лукавил Лев Павлович, нарочно растерянной улыбкой и подмигиванием жене показывая свое якобы отступничество в интимной семейной среде от некоторых своих партийных принципов. — Затем, посмотри, Ирина, — все по-разному называл он сегодня дочь, стараясь все время быть с ней поласковей, дабы не вспугнуть. — Ты сейчас поймешь, о чем я хочу сказать… Никогда еще внешняя жизнь человека не была так богата и украшена удобствами и изобретениями, как в наш век. Самый бедный человек пользуется в наше время такими удобствами и приспособлениями в жизни, о каких не мог и подумать, например, величайший богач два века… век назад!
— Ну-ну! — впервые за время его речи прервала его Ириша ироническим восклицанием, и Лев Павлович насторожился.
— А вот, голубушка, — сказал он, — внешняя жизнь делает гигантские шаги вперед, обогащает человечество.
— Взаимоистребление, например, на войне! — резко пошевелилась на своем месте Ириша, и полы ее пестрого халатика отвернулись, выставив голую, повыше колена, ногу.
Мать заботливо, назидательным жестом тотчас же привела в порядок ее одежду:
— Почему без чулка?
— Ну, знаешь, Ириша, это особый разговор! — сухо сказал Карабаев и вновь принялся за папиросу. — К тому же, — угрожал он, — я знаю, откуда он исходит!.. Ты выслушай меня. Внешняя жизнь — вперед, а вот внутренняя жизнь, жизнь человеческой души… не делает еще в обширной масса народа заметных успехов. Напротив! Есть целые группы людей… они, в лучшем случае, обладают полуобразованием, уличной эрудицией. Да, да, — уличной, не больше!.. Они, — как бы это сказать?.. Они как бы отшлифованы трением в сильном общественном движении нашей русской интеллигенции. Но душевная сторона этих людей не затронута истинной культурой, и потому они сами неизбежно аморальны! Это надо
В голосе Льва Павловича уже звучали злоба и раздражение. Они стали столь заметны, что жена и дочь обеспокоились и насторожились, и Софья Даниловна, предвидя бурю, стала успокоительно поглаживать Иришину руку.
Карабаев оборвал вдруг свою издалека шедшую к истинной цели, «предварительную» многословную речь и, словно сам сейчас забыл о ней, сдавленным, глухим голосом спросил дочь:
— Я тебя прошу… прошу тебя, дочка моя, совершенно правдиво сказать нам с мамой: кто такой господин Ваулин и в каких ты с ним отношениях?
Он увидел, как густая краска залила теперь Иришино лицо, и оно стало еще красивей, чем было: настолько красивей, что оно показалось ему менее знакомым, чужим, не Иришиным. Он увидел горячий свет в ее настежь открытых глазах и ее сжавшийся упрямо рот — и понял, что те худшие подозрения, которые вот уж год как он питал, оправдались сейчас и не требуют никаких более подтверждений.
Все было ясно… чудовищно ясно! И вот сегодняшняя газетная заметка…
Ему хотелось выкрикнуть что-то гневное, больное, но он придвинул к дивану стул и опустился на него, наклонившись корпусом к дочери.
— Ты уже знаешь о Ваулине? — тихо спросила она, и Льва Павловича досадливо поразил спокойный тон ее голоса. — Откуда?
— Мало ли откуда могут знать родители!.. — сказала Софья Даниловна.
Переменив живо позу, она уселась поудобней на диване: так, чтобы получше видеть все Иришино лицо.
Теперь-то она, мать, вмешается в разговор и не откажется сама повести его. Пусть Левушка предоставит все ей…
— А ты хотела скрыть от нас? — спросила она у дочери.
— До поры до времени.
— Но кто же он такой в конце концов?
— Ты его видела, мама, у нас.
— Помню… С седыми височками, — этот?
— Ты сама говорила: умница…
— Вот этого не помню! Но все-таки — кто он?
— Кто? Вот кто! — выкрикнул Лев Павлович.
Он соскочил со стула, схватил лежавшую на письменном столе газету и, ткнув пальцем в столбец, дал ее жене.
— Твой родственничек, Соня, очевидно, с ним лучше тебя знаком! Твой родственничек, дорогая моя!.. Полюбуйся на подпись!
Только сейчас ему пришло в голову об истинном авторе заметки — Фоме Асикритове, и это еще больше подлило масла в огонь.
А может, и сама Ириша рассказала ему обо всем, и этот «писака», не пощадив ее же самое, ради сенсации тиснул ее рассказ в газете?.. Подлец!
Ириша и Софья Даниловна быстро пробегали глазами газетную заметку, — Карабаев пристально наблюдал в этот момент за лицом дочери. Ему казалось, что прошла не минута, а много больше, покуда она подняла голову.
— Скандал… Чистейшей воды скандал! — вполголоса, гневно и печально комментировал он молчаливое чтение газеты. — В прошлом году я догадывался… я мог кое о чем догадываться, но такое… такое, господа? Надо же понимать, кто твой отец!