Крушение империи
Шрифт:
Лютик невольно улыбнулся в свои нависшие пшеничные усы.
— Я так занят, так занят, родной Петрусь, а приходится вот чем заниматься, — менял искусно Карабаев тему разговора. — В мое министерство поступают отвратительные сведения.
— Да что ты?
— Анархия!.. Началась бесшабашная мужицкая конфискация помещичьих земель. Никакого политического рассудка, никакой политической программы — сплошное беззаконие… Черт знает что! Это гибель для продовольственного дела. Помещик был, и помещик, как хороший хозяин, должен остаться. Яровые посевы неизбежно резко сократятся, — вот увидишь. Они и без
— Брат писал? — осторожно спросил Лютик и пустил последнее колечко дыма.
— Да, брат, — немного смутившись, сознался Лев Павлович. — Но и официальные донесения вполне совпадают! — желчно откашливаясь, изменил он в третий раз тему беседы. — Они все — анархисты. Ты знаешь, они все нас терпеть не могут, — я в этом убежден, Петруша… Все эти мастеровые, матросы, солдатня ненавидят нас и… вызывают в нас взаимное чувство. Мы в правительстве постановили вызвать сюда генерала Корнилова: популярен в армии и может прибрать к рукам! Скажу по секрету: Павел Николаевич предлагает вывести как можно скорей гарнизон на передовыё позиции. Я — целиком за! Целиком! А не то… Ох, боюсь: вызвали мы из волшебной бутылки духов, которые, того и гляди, погубят все наше дело. Боже, если бы чудо! Хороший монарх и хороший парламент, — честное слово, если ты хочешь знать! И потом… появились эти самые… ну, как их… большевики-ленинцы — люди с завязанными глазами, они ничего не хотят видеть, кроме своей фантастической партийной программы. С меньшевиками сговориться в любой час можно, а вот эти!.. Они разрушители, соблазнители… Да, соблазнители!
— Так… сделаешь? — прощаясь, сказал Лев Павлович и сделал жест рукой, как бы желавший смять и уничтожить ненужную бумажку. — Надо, Петруша, спасти человека. Люди в нашей стране не валяются… Революция, революция!.. Как будто какой-нибудь Теплухин, сын моего земского фельдшера какой-то, мог вредить этой самой революции?!. — презрительно спорил он с кем-то чужим ему, невидимым. — Я успокою Теплухина, — правда? Ну, спасибо, Петрусь, спасибо. Конечно, он и догадываться не будет, что я был у тебя… Если хочешь, я, напротив, скажу ему, кто его подлинный благодетель?
— Нет! — твердо и поспешно ответил штабс-капитан Лютик. — Ни в коем случае.
— Как прикажешь. Я тебе позвоню, Петруша. Ладно?
— Звони, дорогой.
Он проводил Карабаева до самого вестибюля, и обоим было приятно видеть, как многочисленные сотрудники и посетители сената, встречавшиеся на пути, с почтительным любопытством провожали глазами всем известного нового министра и, очевидно, — его закадычного друга, потому что тот вел Карабаева под руку.
…Это было два дня назад. А сейчас «Дело № 0072061» на имя Ивана Митрофановича Теплухина, «штучника» под секретной кличкой «Неприветливый», лежало прочитанное Лютиком в его портфеле на служебном столе, вдоль которого, заложив руки в карманы, нервно шагал низкорослый, пучеглазый журналист.
— Фамилия этого человека? — вспомнив о том, что нужно все же спросить о ней, наклонил выжидательно голову Лютик.
— Иван Митрофанович Теплухин.
— Хорошо, прикажу проверить, — пообещал следователь особой правительственной
Часы показывали ровно пять, когда на письменном служебном столе раздался телефонный звонок и в снятую с рычажка слуховую трубку — знакомый и жданный голос Льва Павловича:
— Петр Михайлович?
— Да, Левушка. Ты очень аккуратен.
— Ах, ты, Петруша? Здравствуй, милый. Звоню из Мариинского, пользуюсь перерывом в заседании… Опять о том деле, помнишь?
— Ну, как же!
— Человек этот сам на себя не стал похож. Он может ехать спокойно? Как?
— Я полагаю.
— То есть?
— Никакого дела у нас нет, — сказал Лютик, а сам зажмурил глаза, как будто кто-нибудь в этот момент мог увидеть, что они лгут.
— Как понимать тебя?
— Буквально, Левушка. Нет — значит нет.
— А где же оно?
— Оно сгорело.
— Ах, так… Спасибо, Петруша. Большое спасибо…
— Чего там «спасибо»? — немного покоробила эта чересчур откровенная благодарность осторожного Петра Михайловича. — Оно сгорело при поджоге здания революционной толпой.
— Вот оно что?! Ну, ведь это в конце концов все равно, — не правда ли?
— Конечно, Левушка.
— Значит, ты выяснил?
— Что значит: выяснил? Оно не одно, надо думать, горело. Сотни! В том числе и это…
— Очень любопытно, какие это другие сгорели? Правда? Ну, спасибо тебе, голубчик.
— Не за что, Левушка. Я лично не поджигал, не уничтожал.
— Что ты, Петрусь? Кому и в голову придет такое? В воскресенье жду тебя к нам.
— Буду очень рад, Левушка.
«Кому и в голову придет… А как полагал, — спросить бы его? Уничтожить дело кто должен был бы? Ведь я, именно я, никто другой! Или как? Пришло это ему в голову или нет? — досадливо размышлял Петр Михайлович, положив на место телефонную трубку. — Нет, на всякий пожарный случай мы не так поступим. Дружба — святое дело, но…»
Папка № 0072061 лежала в портфеле и вместе с ним доставлена была на квартиру Лютика.
Из портфеля она перекочевала в один из накрепко запирающихся ящиков массивного бюро павловских времен, где историк и военный обозреватель, Петр Михайлович Лютик, хранил немало ценных и еще не обнародованных документов.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Восторженное сердце
Предварительное дознание по этому делу велось так.
Следователь. Вы знали и раньше Пантелеймона Кандушу?
Федя Калмыков. Знал, но не так давно. Совершенно случайное знакомство, товарищ следователь.
Следователь. И вы тогда же знали, с кем имеете дело?
Калмыков. Конечно, нет! Об этом я узнал только в конце прошлого года, но с тех пор я его ни разу не видел.
Следователь. От кого узнали?
Калмыков. Мне об этом сказала… моя хорошая знакомая.
Следователь. Кто именно?