Крушение
Шрифт:
Отошел, опустился прямо на землю посреди редута, сел — не может ни вздохнуть, ни шевельнуть морщинистыми губами. У человека сердце не сносит горестного удара, но оно может сдать и в радости. Нечто похожее на обморок испытывал дед Силантий, пока Юлдуз не подала ему воды. Он отпил глотка два и еще долго молча держал жестяную кружку. Потом медленно, через силу, обретя спокойствие, проговорил:
— Германцы сокрушены. Вылазь на свободу!..
Гришатка вышмыгнул из щели угрем.
В глаза, привыкшие лучше видеть в темноте, нежели при свете, ударило солнце.
— Пришло твое солнце, постреленок! — вздохнул Силантий. Он стоял, не двигаясь и не в силах идти — его
— Деда, я могу вон туда?.. — махнул в пустоту развалин Гришатка, а сам зарился уже храбро подойти к колонне пленных, поглядеть на них вблизи, какие они, немцы.
— Топай. Теперь не страшно! — сказал Силантий, и сам зашагал следом.
День подходил к концу. Солнце начинало касаться горизонта. И мороз крепчал. Гришатке было удивительно смотреть и на солнышко, и на небо, ставшее очень голубым и высоким. В воздухе переливались бесчисленным множеством искорки снежной лазурной пыли. И дышалось легко–легко. У Гришатки даже немного кружилась голова. Но это ничего. Пройдет. Главное — не прозевать.
Все запомнить, все увидеть.
Вот идет новая колонна пленных. Конвойные — двое в дубленых белых полушубках: один — впереди, другой — сзади. Дорога была переметена, перегорожена снежными, плотно набитыми валами, пологими со стороны ветра и вздыбленными с другой стороны.
Немцы военнопленные шли на ветер. От холода вое сгорбились, головы убрали в плечи, у многих были отморожены щеки. На руках были муфты из разного тряпья, чулок. Идти им было невыносимо тяжело, они еле переставляли ноги. Снежные валы на дороге были до одного метра высотою, их вершины курились поземкой.
Гришатка подбежал близко к пленным. Трое шли первыми, один из них — средний — хромал, на ногах у него были офицерские сапоги с высокими голенищами. В глазах — слезы. Он был обморожен, голоден и обессилен. Двое старались довести его до лагеря.
С любопытством Гришатка всматривался в этого, среднего. На нем была надета шинель поверх черного костюма с красной окантовкой, черепом и двумя костями на рукаве. Когда он упал на высоком, набитом снегом валуне, шинель с одного плеча сползла, и мальчик увидел на его груди Железный крест.
— Ого, да он с крестом! — удивился Гришатка, сообщив об этом поотставшему деду Силантию.
Немцы подняли и укутали этого, среднего. Он был офицер, они рядовые. Раньше никогда не стояли и не шли рядом, касаясь друг друга плечом. А теперь шли вместе. Вернее, офицер старался идти рядом, а остальные лишь поддерживали его.
Обуты пленные были в ботинки, а на некоторых были огромные соломенные лапти. Они–то больше всего и заинтересовали Гришатку, который подивился, сколько же нужно было соломы, чтобы сплести их.
— Сгодятся квочку сажать на яйцы, — усмехнулся дед Силантий.
День стоял на диво, зимний, тугоморозный, с легкой поземкой. Солнце уже коснулсь горизонта. Снежная пыль как будто сильнее закружилась в кажущемся просторным воздухе. Все небо светилось, искрилось и переливалось голубизною снежинок. Гришатка посмотрел на солнце. От его ног и до солнца лежал «млечный путь» из снежинок, сверкающих, как слюда. Вдруг ему показалось, что в небе пролегла чуть приметная радуга. Зимняя радуга…
Офицер немец крикнул своим комрадам остановиться. Он смотрел на негреющее ледяное солнце, уже как бы катившееся по горизонту. О чем он в этот момент думал? О напрасности войны или еще о чем? Может, раскаивался? Там, далеко за горизонтом, куда уходило солнце, на западе, была его родина. И зачем он пришел сюда, в эти холодные края? Чего достиг? Разрушил все, похоронил город, а толку? Офицер немец боялся смотреть по сторонам,
Теперь же у Гришатки сжалось сердце при виде военнопленных. Они шли колонна за колонной, под конвоем и без конвоя. Холод и голод настигали их в окопах и по пути в лагерь.
Гришатка подбежал к одному и спросил:
— Ты фриц?
— Никс, — замотал тот головой, — Руманешти, руманешти, — повторял он.
— Почему ты не убегаешь, а идешь в плен? — спрашивал Гришатка у другого. И этот, другой, немец, научившийся кое–как за время войны понимать по–русски, отвечал:
— Не можно цурюк. Капут. Надо скорее русский лагерь. Хлеб исте…
Увлеченный, Гришатка шел и шел сбоку колонны. На него смотрели немцы и показывали складные ножи, часы, бензинки, губные гармошки… Взамен просили хлеба.
Где он им возьмет хлеба, когда сам последнее время крошки не видел! В январе за неделю, пока были отрезанными, съел три кожи — две бычьи и одну овечью. Кожи обжигали на плитке, на открытом огне смолили. В большом ведерном чугуне кипятили, разливали в чаши и выставляли на снег. На морозе студенистая вода застывала, затем вносили, резали холодец кусочками. В чашке на самом дне попадались кусочки кожи. Это и была приправа…
Скрипел под ногами пленных снег. До лагеря еще километра три. Но для изнуренных это слишком большой путь. Все мешается в голове немецкого офицера, возникают от голода странные видения: то маленькая белая хата с дымящейся трубой, то теплый и просторный блиндаж. И все это так реально, обнажено до мельчайших деталей, до веника перед крыльцом…
Гришатка забежал вперед колонны, чтобы посмотреть на того, уже знакомого офицера. Немцы, которые вели его, остановились. Их взоры приковало уходящее солнце. Помочь оно уже не могло. Светило по–зимнему и не грело. На ночь мороз заметно крепчал. Лицо его было обращено к солнцу. На западе впереди был лагерь, там — тепло и хлеб… Но офицер не мог дойти. Его глаза были полны слез. Руки у него побелели. Ногами он уже не ступал, а идущие с ним двое старались удержать его, довести до лагеря. Наперебой что–то ему вяло говорили. Он кусал посиневшие губы.
Солнце одну четверть своего диска опустило за горизонт, в землю. Гришатка догадывался, как ему, офицеру, хотелось жить, жить. Солнце, уходящее за горизонт, для него закатывалось в последний раз. Жизнь кончалась.
Когда пленные подошли к мосту, добрая половина солнца скрылась за горизонтом. Дула леденящая поземка. Двое опустили офицера на снег. Вместо живых ног у него в сапогах — полуледяные омертвелые культяпы. Гремели, как деревянные чурки. Из глаз его выдавливались слезы. Но они уже не скатывались по щекам, а тотчас, схваченные лютым морозом, застывали на побелевших и бесчувственно–холодных щеках.