Крушение
Шрифт:
— Кто еще хочет высказаться по существу дела? — спросил Сталин, вовсе не придав значения возникшей перепалке, и, не дожидаясь, пока кто–то поднимется, кивнул в сторону Жукова, дав понять, что намерен его слушать.
Генерал армии Жуков заговорил, спокойно и немножко врастяжку произнося слова. Он повторил соображения, которые ранее высказывал Сталину о нецелесообразности так называемого упреждающего наступления наших войск на Юго—Западном направлении, о явной недостаточности для этого у нас танковых соединений и авиации, способных разгромить ударные бронетанковые войска противника и завоевать господство в воздухе, без чего невозможно успешно провести операцию…
— Если
Сталин, внимательно выслушав, сказал:
— С московского направления ничего снимать нельзя. Немцы наверняка повторят свое наступление на Москву летом. — И обратился к начальнику генштаба: — Давайте считать, товарищ Шапошников, операцию под Харьковом внутренним делом самого направления.
На этом совещание Ставки закончилось.
Первыми из кабинета Сталина в приемную вышли Шапошников и Жуков. Обращаясь к Жукову, Шапошников сказал:
— Вы напрасно, батенька мой, спорили. Вопросы упреждающего удара наших войск на юге, по существу, были Верховным уже решены. Эту операцию… вымолили — трижды обращались в Ставку.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
После зимних тревог и потрясений, ураганом пронесшихся по окопам и траншеям Восточного фронта, после смены игривых настроений в ожидании падения Москвы, настроений, омраченных лютыми морозами и контрударами воскресших русских армий, приведших чуть ли не к развалу всего немецкого фронта, унялась наконец лихорадка в ставке Гитлера и можно было дать себе отдых. И как ни был краток этот отдых, генерал–полковник Франц Гальдер, которому фюрер позволил несколько дней побыть в Берлине, сразу же начал собираться в дорогу. Отдал гладить парадный мундир, расшитый золотом, потом зашел в кабинет, чтобы по случаю своего отъезда сделать кое–какие распоряжения.
Продолжительно затрещал телефон. Гальдер взял трубку и услышал голос связистки, которая сказала, что звонил командующий господин генерал Паулюс, хотел поговорить по какому–то срочному делу.
— Ох уж эти командующие! Они меня одолели, — небрежно сказал Гальдер. — По всякому поводу беспокоят. Вот и Паулюс — шага не может ступить самостоятельно.
— Я знаю господина Паулюса, — погордилась связистка. — Послушание его — достойный пример для немецкого солдата.
Генерал–полковник промычал что–то про себя, опустил трубку, затем почесал хрящеватый нос. «Что надо от меня этому Паулюсу? — подумал Гальдер. — Может, русские перешли в наступление… И Паулюс просит отвода войск?»
Всю зиму, вплоть до мартовской оттепели, начальнику генштаба сухопутных войск Гальдеру назойливо докучали этими жалобами. Порой жалобы переходили в настойчивые требования, кончались даже скандалами.
Как–то, в начале русского зимнего наступления, Гальдер вел очень неприятный разговор по телефону, который слово в слово держится в его памяти. Звонил главнокомандующий группой «Север» генерал–фельдмаршал Лееб. Трагическим голосом он начал умолять, нет, требовать, чтобы был дан приказ об отводе частей из населенного пункта, который вот–вот зажмут в кольцо русские.
Гальдер: — Но Гитлер хочет во что бы то ни стало этот пункт удержать.
Лееб: — Вы знаете, Гальдер, что таким путем можно потерять и корпус?
Гальдер: — Да!
Лееб: —
Гальдер: — Да!
Лееб: — А вы знаете, что таким путем можно и войну проиграть?
Гальдер: — Да! Но ведь вы, господин фельдмаршал, знаете, как обстоят дела. Все, что мы изучали, теперь ничего не значит…
Этот разговор, записанный службой подслушивания, попал к Гитлеру. Вначале фюрер не вспылил, выжидал удобного момента для расправы. И этот момент наступил. Когда положение на северном участке стало критическим и русские окружили там значительные силы, командующий этой группой вновь заикнулся было об отходе. Гитлер ответил, что Лееб должен выстоять там, где стоит. Лееб сказал, что не сможет, и был вызван в ставку. Разгневанный Гитлер набросился на него с кулаками, обвинил во враждебности к национал–социализму, изобличил фактами, взятыми из донесений постоянно следившей за ним тайной полиции.
Лееб был снят. Это последний из командующих группами армий, которые начинали восточный поход.
— Последний… — мрачно проговорил Гальдер и, прежде чем уйти из кабинета, почему–то рассеянно оглядел стол, углы стен, будто что–то забыл и никак не мог вспомнить. «Кто же следующий? Кто?» — терзался Гальдер.
Почти машинально позвонил на телефонную станцию:
— Всем, кто спросит меня, скажите, что Гальдер живет и здравствует, лишь отбыл в отпуск.
— Яволь1! — раздалось в ответ.
На другой день, уже в Берлине, у Гальдера было двойственное чувство. Расхаживал ли он по залам своего особняка, спускался ли вниз, в прохладный винный погребок, где от одного запаха можно было запьянеть, выходил ли на прогулку с фрау в парк Тиргартен, — все было прежним, давно знакомым и вместе с тем непривычным, нарушенным. Картины и статуэтки в залах, семейные фотографии, личный портрет во всю стену кабинета, наконец, даже этот винный запах погребка как бы вернули его к прежнему образу жизни. Ощущение было такое, словно никогда не уходил отсюда. Но вот в городе многое удивило, показалось до смешного глупым и чуждым. Там и сям дома корчились в развалинах — уже ощутимы были бомбовые удары английских самолетов. Однако по аллеям парка Тиргартен, как и раньше, утром и вечером гарцевали на конях женщины из влиятельных семей.
«113 тысяч обмороженных немецких солдат, — неожиданно, подумав о лютой русской зиме, прошептал Гальдер и помрачнел: — А тут гарцуют пышно разодетые амазонки».
Он улыбнулся, хотел было рассеять мрачное настроение, но странно — такая уж, видно, участь военного! — Даже в минуты, когда фронт и хлопоты штабные остались где–то позади, Гальдер поймал себя на мысли, что живет войною и не перестает думать о войне. Вот он вернулся с прогулки, зашел в свой кабинет, сел в кресло, начал перебирать газеты, и настроение у него совсем упало. Газетные листы были усеяны черными крестами некрологов. Стоило закрыть глаза, как эти некрологи плеснулись кровавым огнем и смешались с надмогильными крестами на русских полях. И среди этих некрологов померещился ему, встал перед глазами черный расплывчатый крест генерал–фельдмаршала Рейхенау.
— Трудно поверить. О, добрейший Рейхенау! — простонал Гальдер, вспомнив, что еще совсем недавно сидел с ним за чашкой кофе. В тот же день Рейхенау был назначен командующим группой «Юг», а 6–ю армию принял генерал Паулюс.
Рейхенау уверял, что он коренным образом повернет судьбу войны на юге в пользу немецкого оружия, а не прошло и месяца, как и этот старый генерал не выдержал. «Россия поглотит не только всех немецких солдат, но и нас, генералов», — пришли на ум Гальдеру кем–то сгоряча брошенные в его кабинете слова.