Крушение

Еленин Марк Соломонович

— Что сие значит?

— Общежитие для неимущих беженцев в сараях старого трамвайного парка. Тут и столовая — пять динаров обед и чай. Впрочем, кипяток по утрам и вечерам бесплатно! Мытье — под краном во дворе, хлеб — в соседней лавчонке. Одно слово — «избеглицы». Хотя, признаюсь, боюсь я новых переездов, профессор. Из Константинополя случилось мне с большой группой беженцев на французский корабль быть погруженным. Мы радовались: и судно пристойное, и европейская команда. Однако в открытом море разгорелся скандал. Кто его начал — неизвестно. Говорили, один из офицеров обидел — а может, и ударил, кто его знает? — матроса. За того вступился товарищ и сбил с ног офицера. Возникла драка. Пошли

в ход и ножи, и прочее. Наши кричат: «Круши! Ломай черепа! Бей большевиков!» А французы свое. А потом забастовку объявили: «Не повезем белую сволочь!» Представляете, профессор? Вот вам и республиканцы!

«Что он, как попугай, заладил: профессор, профессор! — невольно подумал Шабеко. — Да он просто имя мое забыл».

— То, что вы рассказали, князь, — сказал он, — ужасно. Хотя, как мне представляется, типично и весьма симптоматично для нашего времени, ибо иные эмигранты зачастую ставят себя в особое положение перед другими людьми, к коим не испытывают ничего, кроме презрения. Разве я не прав?

— Ну разумеется, разумеется, — согласился Белопольский. — Но что это я все о себе? Что привело вас в Белград, профессор?

— Вы запамятовали, князь, — меня зовут Виталий Николаевич.

— Помилуйте, с чего вы взяли?! Я отлично помню!

«Врет, уж точно врет», — определил Шабеко. Он рассказал о продаже ссудной казны и о тех надеждах, которые он возлагает на вмешательство общественности. А теперь, после их встречи, — и на вмешательство князя.

Белопольский скорбно покачал головой:

— Ни на меня, ни на здешние общественные силы не надейтесь. Монархисты уже высказались за продажу, спор идет лишь о том — продавать казну разом или частями. Но почему вы ввязались в это дело?

Шабеко достал давнее письмо, подписанное Кривошеиным. Белопольский пробежал письмо и сказал безапелляционно:

— Это липа, Виталий Николаевич. И подпись Александра Васильевича поддельная. Плохо подделана, я знаю, как подписывается Кривошеин, можете не сомневаться.

— Но зачем?.. Как это понимать? — бормотал совершенно сбитый с толку Шабеко. — Зачем понадобилось им... ему... Мое имя!

— А как попало к вам это письмо?

— Его принес сын. Ах, старый осел!.. Я знаю, оно точно поддельно! — профессор возбуждался все сильнее. — Сын старался уговорить меня эвакуироваться правдами и неправдами. Я нарочно не торопился, и тогда появилась эта подметная бумага. Да! Но я все равно пойду к Кривошеину. Como parace!^[20]

— Должен вас огорчить вторично, Виталий Николаевич, — Белопольский сочувственно стиснул локоть профессора. — Александр Васильевич болен. Он в Париже.

— В таком случае я пойду... Не знаю куда! В Державную комиссию! К Штрандтману, к черту, к дьяволу!

— Не волнуйтесь. Взгляните на ситуацию твердо. И трезво. Палеолог — он считает себя большим человеком — вас просто не примет. Его подчиненные в Державной комиссии — чиновные мошки, «карандаши», ничего не решают. Посол наш очень озабочен приездом Врангеля и тонкими дипломатическими маневрами, как примирить крайних и здравомыслящих монархистов. Да и как он остановит кампанию, которую сам санкционировал?! Камень покатился с горы.

— Но что вы посоветуете мне? — профессор сделал ударение на слове «мне».

— Плетью обуха не перешибешь, дорогой Виталий Николаевич. И еще — простите великодушно. Утверждают, будто сын ваш — один из организаторов этой коммерческой операции.

— Не сын он мне! Не сын! — вскричал Шабеко. — Я рву с ним. И стану бороться с его преступной кампанией повсюду. И здесь, и в Париже, — где смогу поднять голос. Igni et ferro! Igni et ferro! — Огнем и мечом! — Он внезапно замолчал и пристально посмотрел на Белопольского: — А все же: смогу

ли я рассчитывать на вашу помощь?

Николай Вадимович замешкался с ответом.

— Но я не знаю, право... Как?.. Чем я смогу быть полезен, — бормотал он, застигнутый врасплох неожиданным поворотом дела и прикидывая, есть ли смысл блокироваться с этим неистовым человеком, чья политическая платформа ему совершенно неизвестна. И как посмотрят на это общественные круги. Пока он здесь, надо с волками жить — по-волчьи выть. Когда еще он сумеет в Париж выбраться... Нет, им не по пути. Однако профессор возбужден и способен на необдуманные шаги. Долг порядочного человека — остеречь его.

— Впрочем, подумаем, посоветуемся... И вы ведь еще не знаете, что предпринять, — сказал он как можно убежденней, — мы подумаем... Подумаем вместе, дорогой Виталий Николаевич. Крепитесь: две головы всегда лучше, чем одна. Можете располагать мною.

— Спасибо, Николай Вадимович, — растрогался Шабеко. — Вы поступаете, как настоящий христианин... Мы еще повоюем, князь!..

Из дневника профессора Шабеко

«... Я все еще в Белграде. Живу на том самом «дне», о котором в день приезда рассказывал мне Белопольский, нашедший высокого покровителя из октябристских лидеров и уехавший благополучно в Париж, не сделавший ничего в нашем общем деле. Палец о палец не ударивший, если быть совсем точным, в целях спасения народной собственности от разграбления «Торговым домом П. Врангеля. Л. Шабеко и К°». Бог не простит ему этого!..

Внешне события моей жизни — весьма бедные события, если говорить только о моей персоне, очень спокойные, достаточно легкие — в период отъезда из Крыма внезапно приобрели характер бурный, грозовой. Лавина событий, обрушившихся на простого человека, грозит разбить и похоронить под обломками годами создаваемое мною собственное, суверенное государство, которое я с некоей наивностью наименовал «независимой республикой Шабеко». Теперь покой мой смущен окончательно, «республика» разрушена, и я лишился самого главного — веры в себя, в свой ум, прозорливость, умение разбираться в событиях, анализировать, давать им правильную оценку. Стоит ли теперь и за перо браться?.. Впрочем, если быть правдивым, процесс этот, начавшийся еще после гибели Святослава («Боже, насколько самонадеян и безапелляционен был я в своих суждениях, непримирим во время бесед со старым князем и доктором Вовси!»), продолжавшийся и во времена плавания к берегам Адриатики, и при жизни в Каттаро, завершился лишь только что — с моей поездкой «за истиной» в Белград.

Что искал я тут — у кормила власти — старый, отставший от своего времени человек? Что нашел? Кого встретил? Политиканов, борющихся за место в экипаже, в надежде, что он когда-нибудь отправится в «освобожденную» Россию, а пока не брезгающих ничем, погрязших в грехах, нарушающих не только все человеческие законы, но и мораль, библейские заветы?.. Крыс, сбежавших с тонущего корабля? Где они — святые борцы? Где они — вчерашние вожди, генералы, ведущие армии, теоретики, проповедующие планы возрождения России, политики, мобилизующие «просвещенные» силы Европы и Америки на поддержку «белого дела»?.. Зачем приехал сюда? Верил, здесь сосредоточились «лучшие силы» бывшей России? Глупец! Как говорится: Lasciate ogni speranca voi chentrate! — Оставь надежду всяк сюда входящий! Со дня на день ждут приезда «мессии» — самого главнокомандующего. «Вот приедет барин, барин нас рассудит». А пока каждый в меру сил, возможностей и честолюбия вершит власть своими методами, о которых лучше и не думать.