Крушение
Шрифт:
Высокие руководители и распорядители казны пускают «пробный шар» — в продажу идет более 400 пудов серебряной монеты. И тут же — ловкая юридическая акция (уж не с участием ли г-на Шабеко-младшего? Его стиль — определенно). Ценности ссудной казны получают право трактоваться как «транзитный товар», как товар будто бы временно находящийся на территории Сербии, а следовательно, за пределами границы страны, т.е. вне таможенного контроля. Лихо! Одновременно были заменены все служащие казны. Nil mortalibus ardui est! [18]
Аппетит, как известно, приходит во время еды. Готовится новая, более крупная операция — в расчете на европейский рынок. Снова печатаются объявления о возобновлении операций. Слухи и разговоры, названные злонамеренными, враждебными, пресекаются «официальными» заявлениями, в которых,
Дело, однако, принимает все более широкую огласку. Беженская масса волнуется. Устами князя Львова почел себя обязанным выступить по этому вопросу и пресловутый Русский совет. Милейший Гензель, желая, вероятно, укрепиться в справедливости свершенного, ознакомил меня с весьма своеобразной точкой зрения Н. И. Львова, зафиксированной в соответствующем документе, ставшем, по-видимому, руководством для всех, кто будет Продолжать разворовывать Петербургскую ссудную казну. Вот что изволил высказать сей известный общественный деятель: «Прежде всего — эти ценности не доверены нам на хранение. Они скорее всего могут быть приравнены к находке, при которой по закону одна треть принадлежит нашедшему (недурно, а?). Имущество отбито армией у большевиков, похитивших его и растративших часть ценностей (sic!). Это имущество оплачено кровью. Это больше чем находка — это цена крови. Теперь, когда спасение людей зависит от реализации этого имущества, главнокомандующий не только имеет право, но и обязан (!!!) продать ценности, оплаченные кровью, и на вырученные деньги обеспечить армию... Русский совет смело может принять на себя нарекания, сомнения, клевету в полном сознании своей правоты...»
Недурно-с! Каков кульбит!.. «Следует, справедливости ради, отметить, — сказал премудрый Гензель, — что на заседании Совета раздавались голоса, протестующие против ликвидации казны целиком и предлагающие продавать пока только вещи (золото, серебро, драгоценности!), являющиеся просроченными залогами, но эти голоса были заглушены «общим мнением»... Итак, решение о разворовывании казны принято окончательно и — не следует сомневаться! — пойдет к неуклонному исполнению быстрыми темпами. Господа врангели, кутеповы и иже с ними могут не тревожиться: безбедная жизнь им обеспечена. Бесценные картины, золотые монеты более чем на сто миллионов рублей, принадлежащие коллекционерам, полсотни ящиков с уникальными золотыми и серебряными изделиями, серебряные монеты государственных банков, весом в семь тысяч килограммов — вот далеко не полный перечень того, что захватывает «Торговый дом Врангель и К°...».
А что же вы, господин Шабеко? Вы, господин историк, как мне представляется, попали в весьма грязную историю, и ваша не запятнанная ничем прежде фамилия будет стоять рядом с фамилиями всех этих воров — этих долгоруковых, гензелей, тизенгаузенов, шабеко (sic!) и прочих. Что делать нам, куда бежать?.. Устраниться?.. Или, «ополчась на море смут, сразить их противоборством»?.. Но разве дело в моем добром имени? Разве дело не в самой жизни тысяч невинных людей, тысяч «избеглиц»?! Нет, господин профессор! Вам не удастся отойти в сторону, стать в позу стороннего наблюдателя и безропотно принимать пищу из нечистых рук сына, к которым — без сомнения! — тоже прилипает золото, украденное из Петербургской ссудной казны! Нет! Надо бить во все колокола, как в дни лихих на Руси годин! Надо выступать в печати, кричать «держите вора!» на всех перекрестках... Надо ехать в Белград! в Париж!.. Решено — я еду! Fiat Justitta pereat mundus!» [19]
Глава семнадцатая. КОРОЛЕВСТВО СХС. «ИЗБЕГЛИЦЫ»
1
С чувством все усиливающегося потрясения, продолжал свое путешествие «за правдой», как он называл его про себя, Виталий Николаевич Шабеко. Стесненный в средствах (уехал из Каттаро, воспользовавшись отлучкой Леонида, позволяющей не вступать в неминуемые объяснения
Началось это еще в городке Ерцегнови, на окраине его, где неподалеку от дороги, обсаженной апельсиновыми деревьями, в бывших австрийских ангарах для гидропланов жили около двух тысяч русских беженцев. Профессор и предположить не мог, что увидит там, внутри, в бараках с асфальтовым полом. В этот день, как на грех, Державная комиссия выдавала денежное пособие, и нищий табор гудел. Виталий Николаевич, отправившийся по лагерю в поисках старых знакомых (была такая беженская «болезнь» — вдруг повезет и на кого-нибудь случайно наткнешься) смотрел на происходившее вокруг расширившимися от ужаса глазами.
День выдался теплый. Беженцы (большинство в штатском, но встречались и люди в форме, даже в генеральских мундирах, если эти обноски можно было назвать формой!) группами располагались вокруг ангаров. Все шумно разговаривали, спорила, жестикулировали. Где-то нестройно пели. Где-то ругались. Присмотревшись, Виталий Николаевич понял: в лагере очень много пьяных, среди них и женщины. Профессор Шабеко всегда думал, что достаточно хорошо знает общество, разные его слои. Он видел и деформацию этого общества под влиянием военных побед и военных поражений, панических эвакуаций, страха перед большевиками, жаждой накопительства у одних и бешеной растратой, сжиганием себя, жаждой наслаждений точно перед вселенским потопом, концом света — у других. Но были всегда — он точно знал и это — и иные, нравственные, не утратившие здравомыслия, способности сохранить простые человеческие чувства — любовь, верность, порядочность, семейные и дружеские отношения. И вот теперь, спустя год после ухода с родной земли, Виталий Николаевич вновь увидел беженцев, и точно пелена с его глаз упала — тут, в лагере Ерцегнови. Все дурное вылезло наружу. И все эти люди — будто один человек: обозленный, жестокий, не верящий ничему и не ждущий ничего. Виталий Николаевич потерянно метался по лагерю. Сначала почти бегом, потом медленно, кругами, от одной группы к другой, прислушиваясь и присматриваясь, вглядываясь в лица.
В одной группе, окруженные любопытствующими, сидя по-турецки на земле, четверо азартно играли в карты. Шабеко удивленно глядел на двух полковников в порванных мундирах, из прорех которых вылезало грязное белье; на верткого человечка, остриженного наголо, видимо перенесшего тиф, с ловкими руками профессионального шулера; на некогда вальяжного и сановного старика в широченной шубе на меху, выглядевшего жалким и испуганным: полы шубы обгорели, мех, торчавший из дыр, делал его похожим не то на лешего, не то на старого и затравленного медведя. В группе окружающих выделялось несколько дам — грязных, но напудренных и подкрашенных. Дамы, вероятно, были не очень трезвы. Они часто и беспричинно смеялись, приставали к соседям. А еще привлек внимание Виталия Николаевича очень высокий и худой молодой человек с лицом беспечного ребенка, в голубой, до колен, шинели и огромных башмаках без шнурков.
Судя по общей реакции, игра шла азартная. Шабеко, не большой специалист в картах, не мог понять, во что же сражаются те, четверо. Удивило его, что ни перед кем не было денег. Не понял он поначалу и смысл возгласов: «В банке сто десятин!», «Ну, на пятьдесят!», «Вистую!», «Ставлю пять нобилей по сто!»... И только чуть позднее, когда между играющими возник спор и один из полковников, побагровев от ненависти, закричал старику: «Вы, сударь, блефуете, у вас и вершка земли не осталось! За такое — шандалом полагается!» — Шабеко понял: играют на бывшую свою землю, на не нужные никому и не стоящие ничего акции заводов и нефтепромыслов, отобранных у бывших владельцев Советами. Неужели эти люди еще надеялись, что сумеют вернуть свою землю, деньги, акции? Нет, это был психоз!
Английский язык с У. С. Моэмом. Театр
Научно-образовательная:
языкознание
рейтинг книги
