Крутая волна

Устьянцев Виктор Александрович

Егор уже на четвертый день, несмотря на протесты Ирины, тюкал молоточком в кузне, а девки по вечерам под треньканье балалайки тягуче пели грустные частушки про загубленную любовь.

3

Петр вернулся из города только через два месяца и сразу засобирался в Петроград.

— А как же я? — спросила Ирина.

— Ты тут еще поживи, я ненадолго. Твоим отцу и матери поклон отвезу, успокою их.

— Но я ведь из-за вас сюда приехала! А теперь вы меня не берете…

— Нельзя тебе со мной сейчас ехать. Колчака

мы хотя и потеснили, а по дороге еще не спокойно. Не исключено, что мне через фронт пробираться придется., — Ну и что? Я вон с больным с вами сюда добралась, а со здоровым и вовсе не страшно, — настаивала Ирина, — Не забывайте, что я работала медсестрой в госпитале, и такой же боец, как и вы.

— Похожа овца на быка, да только шерсть не така, — вмешалась Нюрка. — Сиди уж!

Тут и Степанида, жалея ее и втайне надеясь, что обвенчает их с Гордеем, стала уговаривать:

— Не ко времю засобиралась, девонька. Дом, он, конешно, есть дом, родителев забывать не след, силком тебя никто не держит, а только в Петровых словах большой резон есть. Времячко-то вон како неспокойное, у нас и то вон в Егора стрельнули, а в городах, сказывают, чо деется!

Ирина была непреклонна, и Петр в конце концов согласился взять ее с собой.

Как раз в этот день пришло письмо от Наташи Егоровой. Адресовано оно было Петру, но предназначалось для Ирины. Наташа теперь в клинике отца, дома, кажется, все в порядке, правда, о Павле ничего не пишет, да откуда ей знать его? Ее, судя по всему, больше волнует: где Гордей? Ирина до начала проводин. успела написать Наташе коротенькую записку с адресом Гордея и сообщением, что она с Петром возвращается в Петроград. Конверт решила купить в городе и там опустить письмо — все быстрее дойдет.

Проводины им устроили шумные, собралась почти вся деревня. За столом Ирина оказалась рядом с Авдотьей, и та нет — нет да и говорила с укором:

— Кто же теперь робятишек выхаживать будет?

Ирина почему-то чувствовала себя виноватой и старалась не смотреть на Авдотью. Впрочем, она читала тот же немой укор и во взглядах Степаниды и Нюрки, лишь Акулина откровенно радовалась, что отправляет Петра не одного.

— Ты уж за ним пригляди, он отчаянный, лезет куда попадя, — наказывала она. И, пересадив Тимку со своих коленей на отцовы, шепнула: — Только ты его не криком одергивай, на крик оне, шумовские, упрямые, дак ты больше лаской да уговором. — И, подозрительно окинув Ирину с головы до ног, предупредила: — Однако не шибко ласкайся-то!

— Как вам не стыдно! — обиделась Ирина, догадываясь, что именно Акулина имеет в виду.

— Ну ладно, не сердись, это я к слову. — И уже доверительно призналась: — А ведь я по- перву ревновала его к тебе. Зато теперь верю, потому и отпускаю с тобой.

— Спасибо, — пролепетала Ирина, окончательно смущаясь и краснея. Она не допускала и мысли о чем-то таком, на что намекнула Акулина, но вспомнила, как еще недавно, ощутив во всем теле зрелость, укрощала ее под дождем, и устыдилась уже не намеков Акулины, а самой возможности когда-нибудь с кем-то разделить, а точнее, соединить это

томление души и тела — таинственное, полузапретное и святое, как все таинство вершения жизни…

Степанида, откровенно любуясь ею, сказала:

— Вот и румянец в тебе хороший тут обозначился, будто маков цвет распустилась. Ты уж Гордеюшку-то там разыщи да обскажи ему все про нас.

Наконец стали собираться. Степанида совала в баул еще какую-то снедь и приговаривала:

— Эку неукладисту суму-то придумали. Может, в узелок перекладем? Али не баско?

Егор пошел запрягать Воронка, гости начали выходить во двор, только Силантий, сливая в ковшик остатки браги, оправдывался:

— Мы, Арина Ляксандровна, люди затруднительной жизни, потому вот в ей, браге-то, да в вине только и отдышку от каждодневной усталости имеем.

— Ладно, иди — ко на воздухе отдышись, — сказала Зулия, отбирая у него ковшик и подталкивая к двери. Силантий покорился, однако с сожалением пояснил Ирине:

— Народ наш по ранешным временам веселился гулёво и размашисто, а ноне и веселье-то как бы потужистое.

В ходке было настелено сено, Ирину усадили на него, Степанида перекрестила ее и сказала:

— Ну с богом. Трогай, Егор.

Но еще никак не могли оторвать от Петра Акулину, теперь и она причитала, вслед за ней заплакал и Тимка. Нюрка взяла его на руки и успокоила. Силантий опять подпустил какую-то шутку, грохнул хохот, его взрыв испугал Воронка, он рванул с места и вынес ходок за ворота.

Когда Ирина оглянулась, они были уже в конце проулка, женщины махали им платками.

«Странно, еду домой, надо бы радоваться, а мне почему-то грустно, — с недоумением думала Ирина, прислушиваясь к себе. — Мне жаль расставаться с этими хорошими людьми…»

— Расчет у меня такой, чтобы Миасскую проскочить ночью, а к утру быть в городе, — сказал Егор.

— И то ладно, — согласился Петр.

Из этого разговора Ирина поняла, что и в Миасской небезопасно, и впервые с тревогой подумала о предстоящей дороге. Вспомнила, как трудно добирались они сюда, припомнила даже мордовку, торговавшую капустой, и жуликоватого буфетчика на станции. «Неужели опять так же придется ехать — в тесноте, табачном дыму и сквернословии?»

Устроились они хорошо, в вагоне второго класса. Вместе с ними в купе оказались вполне приличные люди — учитель из Самары и аккуратненький старичок, который профессии своей не назвал, а представился длинно и неясно:

— Иван Акимов, проезжий, как и вы. Впрочем, все мы на этом свете проезжие. Непонятно вот только, куда торопимся. Вот вы, к примеру, куда? — спросил он Ирину.

— Я домой, в~ Петроград. А вы? — в свою очередь спросила она.

Старичок не ответил на ее вопрос, сказал лишь задумчиво:

Домой — это хорошо. Если бы каждый при своем доме состоял, не было бы этой кутерьмы. Пораспустился народишко, не стало в нем ни веры, ни боязни, одно баловство осталось. А все по чему? Власти ныне крепкой нет. При царях порядку больше наблюдалось, а теперь не поймешь, кто кем управляет. Да и управляет ли кто?