Крутая волна
Шрифт:
— Нет, решил уже. Рубить — так все сразу.
Что именно «все», Петр не уточнил, но Егор догадался: любит еще брат Акулину и уходит от нее тоже.
— Женился бы ты, что ли, — предложил Егор.
— Нет, хватит. Пробовал, да вишь как вышло?
— Слышал. С; Васькой-то она хорошо живет?
— Дак ведь чего ей не жить? Как сыр в масле купается. На богатство и польстилась.
— Ну и плюнь на нее. Других баб нет, что ли?
— Да вот не нашел. По мне она самая хорошая. Хочу забыть, а не могу, все она блазнится. И все время мне кажется, что и она меня не может забыть. Встретимся,
— Неладно это, Петро, чужую-то семью рушить.
— А мою ладно?
— Все думали, что ты погиб. Я не хочу Аку- лину оправдывать, но и винить ее не за что.
— Выходит, я виноватый?
— И ты не виноват.
— А кто же?
— Война.
— Выходит, никто не виноват.
— Почему же? Виноваты те, кто ее начал.
— Опять ты политику подвел. Я тебе про бабу, а ты мне про политику. Что я с ней, с этой политикой, на одних полатях спать лягу? Ты мне жизнь объясни, а не политику.
— Так ведь политика-то от самой жизни идет.
— Не понятно мне это.
Прибежал Гордейка звать обедать. Он еще стеснялся отца и обратился к Петру:
— Дядя Петя, мама сказала, чтобы вы с тятей обедать шли.
За столом он опять уселся рядом с отцом. Теперь от отца пахло, как и от дяди Петра, углем и железом. Эти привычные запахи делали отца более понятным и близким, и Гордейка осмелился наконец спросить:
— Тятя, а ты верно самый сильный был?
— Верно, сынок. А теперь я еще сильнее стал.
Гордейка победно оглядел застолье и, тряхнув своей белой головенкой, сказал:
— А говорите, отошшал!
Егор тоже оглядел черноголовое застолье, подумал: «Верно ведь, он один в мою масть удался». И спросил:
— Федосеевна-то жива еще?
— В прошлом годе преставилась, царство ей небесное! — перекрестилась Степанида. Примеру ее никто не последовал, и Егор подумал, что бог у него в доме не в почете.
Пока полдничали, жара спала, и Петр, закинув за плечи котомку, ушел из деревни. Ушел задами, никому не велел провожать и только Гор- дейку взял до поскотины.
Глава третья
Осенью Егор отвез Гордейку в станицу, устроил в школу. От Шумовки до станицы было двенадцать верст. Гордейка приходил домой только по субботам, остальные дни жил на постое у кузнеца Федора Пашнина. Федор поселился в станице недавно, до этого работал в Каслях по литейному делу. В городе сказывали, что Пашнин был отменным литейщиком, будто бы даже для царского дворца литье делал, был за это назначен обер — мастером, но неожиданно ушел с завода — то ли с хозяевами не поладил, то ли по какой другой причине. Сам Федор об этом не рассказывал, он вообще был молчалив и со стороны казался нелюдимым.
Однако, пожив у Федора месяц — другой, Гордейка убедился, что Пашнин к людям ласковый и добрый, но сходится с ними осторожно. Кроме Егора Шумова да печника Вицина, друзей у него не было. Может, еще и потому редко кто заходил к Федору, что избенка его стояла на отшибе, возле кладбища. А про это кладбище
По ночам в трубе над чувалом верно что-то выло и укало. Гордейка в страхе забивался в угол и крестился. Когда после первой недели он вернулся домой осунувшимся и почерневшим, Степанида заявила, что в станицу его больше не пустит, потому что Пашнин заморит его там. А когда Гордейка рассказал еще и о привидении, совсем всполошилась:
— Осподи, оборони дитё малое, не сгуби душу невинную!
Отец же только посмеивался. В понедельник он сам отвел сына в станицу и велел позвать печника Вицина. А когда тот явился, строго спросил:
— Ты эту печь клал?
— А кто же еще? Тут все печи мои.
— Вот Гордей говорит, что она воет.
Вицин пошел в куть, сунул голову к заслонке и хлопнул себя по бокам:
— Ах ты, язви те! Совсем забыл: изба-то Емельки Фролова была. Вреднейший был старик, вот я и сложил ему с музыкой. Ну это мы сейчас исправим.
Вицин встал на табуретку, что-то поковырял за чувалом, вынул один кирпич, другой, пошарил в трубе. Сложив и замазав кирпичи, сказал:
— Вот теперь не станет выть. И подтопка будет лучше гореть.
И верно, после этого по ночам в трубе не выло, рассказам про привидение Гордейка перестал верить, но, когда Санька Стариков, есаулов сын, предложил на спор пойти в полночь на кладбище и прокуковать там пять раз, Гордейка заколебался. Но Санька предложил хорошую цену: старую казачью саблю. Да и самому себя испытать хотелось.
Ночь выдалась темная и метельная. Гордейка два раза сбивался с дороги, и ему все время казалось, что рядом с ним идет привидение и толкает его в суметы. У него захватывало дыхание, по коже ходил мороз, дрожали руки. Раза два или три сами собой подгибались колени, и он садился в снег. Тогда сзади ему кричали:
— Ага, испугался?
Саженях в тридцати сзади темнела толпа мальчишек. «Им хорошо, их много, и сабля с ними», — подумал Гордейка. И вдруг разозлился на них. Он знал, что никто из них не согласился бы один пойти на кладбище. Даже с саблей. А ему и саблю не дали. Сам трясясь от страха, он решил напугать и их. Сложив ладони рупором, он завыл. Он не видел, как разбегались ребята, просто темная куча сзади рассыпалась — и растворилась в ночи. Он только слышал их крики и отчаянный визг. Ему стало смешно, страх пропал совсем. И только когда он входил в ворота кладбища опять противно задрожали колени.
За каменной оградой кладбища было тихо, ветер сюда не залетал, здесь было и темнее, черные ограды могил и кресты еле различались на мертвенно — синем снегу. Он не боялся этих занесенных снегом могил, только с опаской косился на черную кучу в углу — там позавчера похоронили сапожника Грекова.
Ребята наверняка все разбежались, куковать не имело смысла, но он все-таки прокуковал ровно пять раз, а когда умолк, ему из лесу откликнулось звонкое эхо, и оно испугало его. Выскочив за ограду, он совсем оторопел: перед ним маячила человеческая фигура с двумя головами. «Так вот оно, привидение-то!» — мгновенно промелькнуло в мозгу.