Крутая волна

Устьянцев Виктор Александрович

Гордейка поглядел на ее вздувшийся живот — в семье ожидалось прибавление — и полез за пазуху. Там лежал у него кусок колбасы, которым Федор снабдил его на дорогу.

— А это тебе, мама.

Степанида торжественно приняла кусок, перекрестилась, погладила сына по голове и ласково сказала:

— Спасибо тебе, кормилец!

У нее навернулись на глаза слезы, и Гордейке вдруг стало до боли жаль ее. Раньше он как-то вроде бы и не замечал ее, как не замечаешь воздуха, которым дышишь. Теперь, не видя ее по неделе, а то и по две, он тосковал по ней, ему не хватало прикосновения ее жесткой руки, ее голоса. Степанида редко ласкала детей, нужда больше заставляла ее покрикивать на них, нежность ее распространялась только на самого

младшего, а поскольку они рождались почти каждый год, то не успевали оценить ее ласки. Гордейке в этом смысле повезло — после него долго никого не было, и мать относилась к нему нежнее, чем — к другим. Может, поэтому и он с ней был поласковее других. И еще она любила его за то, что мастью он выдался весь в отца и хватка у него тоже отцовская — настырный.

— Вот выучусь, поеду работать в город, одной колбасой тебя кормить буду, — пообещал Гордейка.

Тут Степанида и вовсе расплакалась. И Гордейка выскочил из избы, чтобы не зареветь самому.

Когда они приехали в станицу, в избе Федора уже сидели кроме него и Цезаря печник Вицин и пимокат Косторезов. На столе весело посвистывал двухведерный самовар. Егор со всеми поздоровался за руку, а с городским дядей Цезарем даже обнялся. Гордейка так и не понял, откуда они знают друг друга, потому что отец велел ему идти к Вициным.

После той ночи на кладбище Гордейка особенно подружился с братьями Вициными, часто бывал у них; его приходу и сейчас никто не удивился. Семья Вициных была тоже большая: кроме Вовки и Юрки было еще четверо девчонок да всегда толклись двое — трое чужих. Жена печника Любава была женщиной на редкость приветливой, крутясь по хозяйству, успевала вникать и во все ребячьи дела, иногда им что-нибудь рассказывала. А рассказчицей она была просто незаменимой: ее плавная, пересыпанная прибаутками речь будто привораживала ребят — они, как цыплята за клушкой, ходили за Любавой и как-то незаметно для себя помогали ей по хозяйству.

Вот и сейчас, заметив Гордейку, Любава сказала:

— Лезь на печь, а то посинел, как опупок. Кешка, принеси дров.

Гордейка быстро разделся и полез на печь, а Кешка Косторезов пошел в подсарзй за дровами. На печи Вовка, Люська и Венька Соколов хлопали потрепанными картами — играли в пьяницу. Гордейку тут же приняли играть. Потом они высыпали из пимов помидоры, выбрали пожелтее и стали есть. Вскоре к ним присоединились и Кешка с Юркой.

Ночевал Гордейка тут же, на печи, между Вовкой и Юркой. Девчонки спали на полатях, оттуда долго доносился шепот — это Люська что- то опять рассказывала. Она была вся в мать, та кая же говорунья, обладала неиссякаемой выдумкой, ее рассказ иногда длился несколько дней подряд и обрастал все новыми и новыми страшными подробностями. Девчонки, слушая ее, замирали от страха, ночью кто-нибудь из них вскрикивал во сне или начинал стонать. Тогда Вовка, спавший чутко, нашаривал в углу пим и швырял его в темноту полатей. Почему-то это всегда помогало — в избе опять водворялась тишина.

Наутро, когда Гордейка вернулся к Федору Пашнину, там уже не было ни отца, ни дяди Цезаря.

— Что, брат, проспал отца-то? — спросил Федор. — Ты на него не обижайся, он уехал чуть свет, повез Цезаря в город.

3

Отец вернулся из города только на четвертый день. Он привез Гордейке настоящий ранец, точь- в — точь как у Саньки Старикова, только поновее. Гордейка переложил из холщовой котомки книжки, надел ранец за спину и отправился к Вициным. Он нарочно сделал круг и прошел мимо дома есаула Старикова, но Санька, должно быть, не видел его, а то бы выскочил. Зато на Вициных ранец произвел большое впечатление — все по очереди примеряли его и рассматривали, как диковину. Только Люська небрежно скользнула по нему взглядом и фыркнула:

— Подумаешь, сумка!

Гордейка знал, что ей тоже хочется посмотреть и примерить ранец, но она привыкла

сама быть окруженной вниманием и сейчас ревниво следила за тем, как все увиваются около Гордейки.

— Не сумка, а ранец, — поправил Гордейка.

— А ты за… — Люська вовремя замолчала, но все уже догадались и дружно прыснули.

Гордейка замахнулся на нее ранцем, но ударить не успел: Люська вцепилась ему ногтями в лицо. Он взвыл от боли и схватил Люську за руку. Но она вся извивалась, как уж, иногда ей удавалось вырвать то одну, то другую руку, и тогда она снова вцеплялась ему то в лицо, то в шею. Наконец он загнал ее в угол, тут она уже не могла вырвать руки и пыталась его укусить. Он одной рукой обхватил ее за шею, чтобы приподнять подбородок и не дать ей укусить за нос. Они поневоле прижались друг к другу. Гордейка почувствовал ее тугие, уже почти оформившиеся груди, частое биение ее сердца, жаркое дыхание. Они вдруг оба смущенно потупились и покраснели и еще какое-то мгновение стояли, тесно прижавшись друг к другу, хотя Гордейка уже выпустил Люську и только его рука оставалась на ее плече. Она легким движением сбросила руку с плеча и тихо и мягко сказала:

— Уйди.

И он отошел.

А все остальные смотрели на них с недоумением— они никак не предполагали такого мирного исхода борьбы, потому что ни Гордейка, ни Люська никогда еще никому не уступали.

Гордейка поспешно занялся своим ранцем: от него уже оторвали один ремень. Сунув ремень в ранец, Гордейка схватил пальтушку и выскочил в сени.

Он забрался в огород, за баню, и долго сидел там, пытаясь понять, что же произошло. Люська ему всегда нравилась тем, что умела быть главнее и умнее всех подруг, он любил слушать ее нескончаемые рассказы, иногда сам подсказы вал ей неожиданные повороты в ее повествовании, и она быстро развивала его дальше. Ему нравились ее глаза — они были особенные, с поволокой, хотя он не мог бы точно сказать, какого они цвета. Цвет их каждый раз менялся, в глазах появлялись какие-то новые оттенки. Когда она смеялась, глаза ее становились такими же ласковыми и бархатными, как трава в логу возле церкви.

В остальном она была похожа на всех других девчонок, и Гордейка в общем-то относился к ней так же, как и к другим, — со снисходительностью мальчишки. Правда, Люська была почти на год старше его, ей шел уже пятнадцатый, но это различие в возрасте было совсем незаметным, потому что Гордейка статью удался весь в деда, на вид меньше пятнадцати и не дашь.

И вот теперь он почувствовал в себе что-то еще не изведанное, приятное, но, как он догадывался, стыдное. Люська для него вдруг перестала быть просто девчонкой, он почувствовал в ней какую-то таинственную силу, способную перевернуть в нем все, догадался, что Люська и сама сегодня впервые узнала эту силу и тоже стыдилась ее.

После этого он одиннадцать дней не заходил к Вициным. На двенадцатый, возвращаясь из школы, он увидел, что Люська с девчонками катается со елани на санках. В тот момент, когда он проходил внизу по тропинке, Люська неслась ему наперерез.

— Берегись! — крикнула она.

Но Гордейка, вместо того чтобы отступить в сторону, вдруг плашмя упал ей на колени. Несколько метров они так и катились — он лежал у нее на коленях. Потом санки вдруг занесло, они раза два кувыркнулись. Теперь Гордейка и ЛюСь- ка оба лежали в сугробе и хохотали. Когда поднялись и стали отряхиваться, лица их оказались рядом, и Люська вдруг с тревогой воскликнула:

— Ой, ты поранился! — Она зубами стащила варежку, протянула к нему руку и осторожно смела ею со щеки снег. И опять, как тогда, тихо и мягко сказала: — Это старая. Не зажила еще, — Она погладила ладонью по его щеке, а Гордейка покорно отдавался этому поглаживанию, стараясь плотнее прижаться к ее ладони.

— Вон как я тебя разукрасила! — Она засмеялась звонко, искристо. — Не сердишься?

— Ну вот еще!

— Тогда почему перестал к нам заходить?