Крутая волна
Шрифт:
В доме было жарко, как в бане, и непривычно светло: горела десятилинейная керосиновая лампа под стеклом и эмалированным абажуром. Вся семья сидела за столом: в переднем углу под образами сам Петр Евдокимович, по левую руку от него зять Иван, рядом Антонида, старшая дочь мельника, по правую руку два младших сына и на самом краю жена — Маланья Сидоровна. На столе дымилось оловяное блюдо с пельменями, стояли бутылочка с уксусом, жестяная перечница и плошка со сметаной.
Егор снял шапку, перекрестился.
— Хлеб да соль.
— Едим да свой, а ты на ногах постой, — весело откликнулся хозяин.
— Не ко времени я подгадал.
— Как раз ко времени, сымай пальтушку да и
Маланья поднялась и пошла в куть.
Егор для приличия отказался один раз, но после второго приглашения скинул пальтушку, побренчал висевшим в углу рукомойником, бочком подсел к столу, неумело взял вилку, повертел ее и прицелился в лежавший с краю пельмень. Тем временем Маланья подсыпала на блюдо горяченьких, и все молча начали есть.
Последний раз Егор ел пельмени еще у Петра на свадьбе, сейчас ему зверски хотелось есть, но он стеснялся и съел всего шесть пельменей. А на блюде осталось еще штук двадцать, все уже наелись, и Маланья убрала их. «Моим бы галчатам хоть по одному пельмешку», — подумал Егор.
Когда все вылезли из-за стола и помолились, Петр Евдокимович спросил:
— Ты по делу али просто так зашел?
— По делу.
— Тогда пойдем в горницу.
Горница была просторнее, хотя весь левый угол занимал огромный фикус, а середину — круглый стол с гнутыми ножками. На подоконниках за тонко вязанными занавесками — горшочки с геранью. Чисто, пахнет лампадным маслом.
Егор вынул письмо, протянул листок Петру Евдокимовичу:
— Почитай, Христа ради.
Мельник развернул листок и медленно начал читать:
— «Добрый день, веселый час, скучаю очень я без вас! Здравствуй, моя разлюбезная женушка, Акулина Владимировна! (В этом месте Егор невольно хмыкнул, мельник внимательно поглядел на него, потом стал читать дальше.) Пишет тебе твой муж, Петр Гордеевич Шумов. Не писал долго потому, что через чужих людей больше не хо тел, а самому долго пришлось учиться письму. Теперь вот понаторел малость и царапаю сам, как умею. Живу я хорошо, ем досыта, одевают тоже в казенное, а больше ничего и не надо. Служба вся на воде, дом такой большой плавает, кораблем называется, а какое его название — не скажу, потому как военная тайна и за это могут в кандалы и на каторгу. Работа тут тяжелая, да нам не привыкать. Так что за меня не беспокойся. А тебе, поди, одной-то совсем тяжко, если что надо, ты Егора поцроси, не откажет. Хватит ли сена на зиму, и семена есть ли — напиши. Может, и хорошо, что детишек с тобой не нажили, одной тебе легче прокормиться. А вернусь — всем обзаведемся. Только ждать еще долго, я всё дни считаю и со счету сбиваюсь. Как вспомню тебя теплую да мягкую, так душа заходится. Хоть бы на денек побывать дома, да, видно, не придется еще долго. Как получишь мое письмо, отпиши сразу, попроси Серафима или Петра Евдокимовича. Передай поклон Егору, Степаниде, Ивану Васильевичу, Мишке Капусте, бабушке Федосеевне и всему,_ миру. Жду ответа, как соловей лета.
Верный тебе муж Петр».
Мельник сложил письмо и вернул Егору. А тот сидел растерянный и грустный. Его поразило, что Петро вот и грамотеем стал, и пишет так складно, и все у него вроде хорошо определилось, кроме разве что Акульки. Глядишь, в большие люди выбьется, может, и Акульку побоку. А тут вот не знаешь, чем до весны прокормиться.
Нет, у него не было зависти к Петру. Егор не представлял и не понимал его теперешней жизни и ничего определенного о ней подумать не мог. Он только, наверное, впервые за всю жизнь по — глядел как бы со стороны на свое всегдашнее существование и не нашел в нем ничего, кроме вечной нужды, неурядиц, постепенного озлобления
Мельник выжидательно смотрел на него, а Егор сидел и молчал, не зная, как приступить к главному разговору. «Шибко своендравен Евдокимыч, ну как в долг не даст?» — думал Егор, испытывая робость и унижение. Но Петр Евдокимович держался некуражливо, и Егор подумал: «Может, поймет мою нужду и како послабление сделает супроть других, которым долгов и неуважительности не прощает». Однако заводить разговор все не решался. Выручил сам мельник:
— Говорят, у тебя сено лишнее останется? — спросил он.
— Будет возишка два. Кобыла-то пала, дак…
— Слышал. А что с ней? — равнодушно спросил Петр Евдокимович.
— Надсадилась.
— Продавать будешь сено-то али как?
— Пока подожду, к весне оно дороже станет. — Егор и в самом деле продать сено собирался весной, под него и занимать пришел.
— А покупателя где найдешь? Нашим не по карману, а везти в станицу — самому накладно будет.
— Там поглядим.
— А то я сейчас могу взять. Трех телушек вот прикупил, а расчету на них не было. Почем запросишь?
— А сколько дашь? — Егор пришел просить в долг, насчет сена разговор заводить не собирался и сейчас боялся продешевить. Пусть мельник сам назначит цену, а там и поторговаться можно.
— Тебе деньгами али как?
— Зачем они? Лучше мукой и зерном, а то я ведь и семенное уже съел, — сказал Егор и тут же пожалел, что проболтался. Теперь мельник увидит, что он, Егор, дошел до крайней точки и отдаст сено по самой дешевой цене.
— Давай, чтобы не торговаться, дам по пуду зерна и по пуду муки за каждый воз.
— Маловато, Петр Евдокимович. Сам знаешь, лето было какое, по былинке пришлось собирать.
— А я тут при чем? Так уж господь распорядился. За грехи, видно, наказал наши.
— Дак ведь сено-то какое! На Марьиной пустоши косил, один полетай. Лучше во всей деревне не найдешь. И не то чтобы черное или прелое, а будто только в валки легло — и цвет и дух сохранился.
— Это еще поглядеть надо, — сухо и недоверчиво сказал мельник.
— А и погляди. За погляд денег не берут.
— Ну ладно, и так знаю, — смягчился в голосе Петр Евдокимович и махнул рукой. — Еще полпуда накину, а больше не дам.
Они торговались еще долго. Егор даже вышел из себя, что с ним бывало нечасто. Разгорячив шись, он стал похож на чайник, который закипел и гремит крышкой. Но чем больше кипятился Егор, тем спокойнее и непреклоннее становился мельник. Наконец сошлись на четырех пудах муки и двух пудах ржи за оба воза.
Егор понимал, что продешевил, но также понимал, что больше ему никто не даст. Все равно это не выход. На восемь душ, не считая Гордейки, четырех пудов не хватит и на месяц. А что дальше? Опять придется к тому же Петру Евдокимовичу в долги залезать, и то если захочет одолжить. Пока есть случай, надо просить все сразу. Однако это тоже двояко выйти может. А ну как Петр Евдокимович после такой просьбы пойдет взад пятки да и откажется от сена? Риск большой, кроме мельника, сено никто в деревне не купит, а везти в станицу и в самом деле накладно выйдет. И Егор уступил: