Крутень
Шрифт:
– Ты не злись, Клим Петрович, не перегибай, – спокойно ответил Фёдор, закрыв позолоченный набалдашник палки рукой, – Скотины у нас и вправду маловато, лошадей и того меньше. В волости обещали помочь, даже насчёт трактора разговор был. А что нам терять? У нас все равно ничего нет, а сообща и помирать легче. Советская власть поможет, обязана помочь. За что мы тогда кровь проливали? Что бы сдохнуть под забором?
Фёдор разозлился. Он вскочил, отбросил стул в сторону и нервно заходил по избе. Клим молча смотрел на него, нещадно чадя папиросой.
– Ты сам подумай, Петрович, – остановился Фёдор и, облокотившись на стол, навис над председателем, –
– А ты мне не советуй, молод ещё, – не выдержал Клим, – я может, больше твоего понимаю, да не тороплюсь покуда. Платформы у нас ещё с тобой нет, платформы.
– Какой ещё платформы, – выпрямился Фёдор, – я тебе русским языком объясняю, что объединение и есть наша платформа.
Он взял стул, подвинул его поближе к председателю и зашептал:
– Мне один надёжный человек намекнул, что скоро богатеев трясти учнём. Имущество национализировать, нажитое общим трудом. Вот и будет у нас, на чем пахать и что сеять.
– Я это уже давно слышу, да не очень-то верю, – успокоившись, сказал Клим, – какие у нас здесь богатеи. Наёмный труд только трое и использовали. Остальные сами от зари до зари вкалывают. Середняки одни, а их трогать не дадут. НЭП им свободу дал. Сам видишь, лавки пооткрывали, земли нарезали. Вон Дмитриев даже мельницу купил. Теперь на пару с Пановым махами крутят. А ты говоришь, тряхнём. За это нас самих из последних порток вытряхнут. Собрание мы, конечно, соберём, но толку от этого не будет. Повременить надо.
Фёдор от такой речи снова рассвирепел, но ничего больше не сказал, только встал и отошёл к окну, уставясь на церковь. Белокаменная красавица стояла монолитом посреди села и отсвечивала позолоченными куполами, словно дразня новую власть, не признавшую вековую религию Руси. Службы в ней уже давно не велись. Последний поп сбежал почти сразу после революции, а новых служителей так и не нашлось. Порядок в ней поддерживали несколько старушек, да бывший староста прихода. Иногда по большим праздникам удавалось привезти попа по найму. Тогда в церковь шли многие селяне, даже совсем не верующие. Фёдор накануне таких мероприятий проводил митинги с разъяснениями насчёт отсутствия бога и вредности религии, но его слова летели мимо толпы, совсем не осаждаясь ни в одной голове. Крестьяне внимательно слушали его, согласно кивая головами, а на следующий день дружно крестили лбы у алтаря, все так же кивая, только уже проповедям священников. Рогозин от бессилия только разводил руками. Его родная бабка и то шла святить просвиры, после чего внук переставал с ней разговаривать.
– Может ты в чем-то и прав, Клим Петрович, – задумчиво сказал Фёдор, – сходу вряд ли что дельное получится. Переделать человека не так-то просто. Это мы с тобой прошли войну и поняли что к чему, а людям
– Сам до такого дошёл, али подсказал кто? – спросил Клим.
– Человека встретил, он мне глаза и открыл. Объяснил текущий момент и его последствия, – Фёдор отошёл от окна и сел на стул.
– Видать шибко умный тот человек, много знает. Полностью с ним согласен, но убедительно прошу не торопиться. Ты сам сказал, что ошибок быть не должно. Так вот сейчас мы и ошибёмся. Коммуну не потянем, даже не мечтай и нечего заморачиваться. Остынь, очень прошу тебя. А для остуды почитай газеты. Коммуны, артели сплошь и рядом разваливаются, а если и тянут, то на последнем издохе. Ты этого хочешь?
Рогозин ничего не ответил. Достал кисет и, оторвав от лежащей на столе газеты уголок, начал сворачивать самокрутку. Желание идти обменивать палку на муку исчезло бесследно.
– Ну не хочешь читать, покури, может так тебя проймёт, – с досадой произнёс Клим, – только помни, портить момент не дам, так и знай. Ты меня знаешь.
4
Первые лучи солнца ещё только-только начинали ощупывать землю, пытаясь разогнать сумрак ночи, а у мельницы Дмитриева уже выстроилась очередь из хлебных телег. Ветер ещё с вечера дал задел махам обновлённой машины, и они с радостью и задором крутили многопудовые жернова, перемалывая свежее зерно в белую, мягкую муку. Дмитрий с сыном Мишкой внимательно следили за помолом, не допуская осечки в работе. Белые с ног до головы, но ужасно довольные, они степенно, без ненужной суеты работали. Дмитрию с лихвой хватило накопленных денег, что бы купить мельницу и отремонтировать её. Мечта его сбылась.
– Снова ночью в соседнее село шастал? – недовольно заметил Дмитрий сыну, – глаза как у окуня, спишь на ходу.
Мишка ничего не ответил, принимая очередной мешок с зерном. Отец ещё не знал, что вчера Валя дала согласие выйти за него замуж. Только Федька Рогозин чуть все дело не испортил. Он тоже присматривался к симпатичной Валентине и не давал ей прохода. Мишка вечером с друзьями как всегда пришли в Доброво на гулянку. Они поздоровались с местными парнями и отправились на пятак возле церкви, где с испокон века проходили посиделки молодёжи. Девки сидели толпой на лавочках и дружно щелкали семечки, разглядывая парней и обсуждая каждого из них.
– Смотри, Лёня, твой заявился, – зашептала на ухо Валентине соседка Тая. Подруги ее почему-то звали не Валей, а Лёней, – такую каланчу трудно не заметить. И чего ты в нем нашла. Длинный, тощий, курит как паровоз. Толи дело Федька Рогозин. Как картинка, только бедный уж больно. Как пришёл в одной гимнастёрке, так и ходит в ней.
– Ничего ты, Тайка не понимаешь, Миша умный. Он мне по разные страны рассказывает и конфетами угощает. С ним интересно, – зашептала в ответ Валентина, – а твой Федька только про мировую революцию трещит без умолку. Совсем на ней помешался. Ему на этой революции и жениться надо, а не к девушкам приставать. Все парни здесь, а его нет. Вот где он спрашивается? Опять в сельсовете пропаганду разводит. Надоел хуже собаки.