Крутые колобки
Шрифт:
Уйбуй сидел в шикарно обставленной гостиной у богатого бара, обхватив руками свою бедную, неприкрытую банданой лысую голову, и горестно раскачивался взад-вперед.
Что делать?
Идти к эрлийцам? У него деньжищ таких нет.
Пожаловаться Всеславе на жестокие заклинания, которые применяет зарегистрированная в Зеленом Доме человская колдунья? Ага, так и будут феи его слушать.
Просить помощи у своих? Так его, раз он теперь пить не может, больше за своего считать не будут. И нельзя про Саблю забывать — на штурм-то Дюпель так и не явился, а ведь фюрер поручил ему ответственнейшее задание — присматривать за Секирой. Стоит только
Всё. Ничего больше в жизни не осталось — ни виски, ни смысла.
Придя к такому выводу, Дюпель по привычке потянулся к издевательски полной бутылке, стоящей рядом, на столике.
Вспомнил, выругался — да и в сердцах бросил ее с размаху в стену.
Зазвенело, задребезжало, зазвякало.
На шум немедленно нарисовались охранники. По приказу испуганной, с красными пятнами на шее, Зинаиды они теперь следили за каждым шагом Дюпеля, и это недвусмысленно свидетельствовало о том, что роскошные апартаменты превратились для уйбуя в тюрьму.
Не усмотрев в происходящем попытки побега, охранники удалились. А Дюпель вдруг вскочил, словно кто-то хорошенько пнул его под зад.
Сложно сказать, что подействовало на уйбуя. Может, слишком силен был шок, вызванный ужасным для любого из Красных Шапок поступком — разбиванием бутылки. А, может, Дюпель просто вдохнул крепкий, концентрированный аромат разлитого виски.
Словом, одна гениальная идея все-таки пришла в его голову…
Уйбуй даже руки потер от счастья — всё сходилось. Осталось только вырваться на свободу. И план побега у Дюпеля тут же нарисовался: демонстративно топая, он прошел мимо пялящихся в телевизор охранников прямо в спальню. Едва уйбуй появился в дверях, как пудрившая шею Зинаида испуганно выронила кисточку. Та с тихим стуком ударилась о лакированную поверхность трюмо и беззвучно упала на пушистый ковер.
— Ну, чё вылупилась, мля? — нелюбезно осведомился Дюпель. — Вон отсюда!
Женщина принялась осторожно, бочком, бочком, продвигаться к выходу.
— Ой, Петрушенька, — вдруг совсем жалобно всхлипнула она, добравшись до дверей, и запричитала: — Ведь ты был когда-то и добрый, и ласковый… Что с тобой случилось?
— Ты со мной случилась! — рявкнул в ответ Дюпель, и руки прямо зачесались — так хотелось придушить толстуху за то, что она с ним сделала.
Зинаида, будто почуяв это, ойкнула и исчезла. Уйбуй тут же закрыл массивную дверь на замок и метнулся к окнам — раздвигать тяжелые шторы. Так и есть — там оказался выход на балкон. Конечно, с шестнадцатого этажа не прыгнешь, но ведь можно спуститься на балкон ниже. А уже оттуда — на свободу.
Всего несколько минут спустя, соорудив подобие веревки из непослушных, скользящих в руках шелковых простынь, Дюпель, матерясь и повизгивая от страха, пытался разбить стекло и перебраться через перила балкона этажом ниже. Затем, не обращая внимания на поднявшийся в комнате истошный женский визг, трясущийся и весь изрезанный осколками стекла, уйбуй забрался внутрь и рванул к входной двери. Краем глаза заметив в темноте на полу что-то красное, Дюпель схватив непонятный кусок ткани, разорвал его пополам, водрузил половину на голову и помчался вон. Его сердце ликовало — и от охранников ушел, и от Зинаиды.
Теперь вот и он, в натуре, крутой колобок.
Древняя резиденция русских князей, наследница византийских
Однако, даже в такой увешанной светящейся бижутерией ночных огней столице по-прежнему оставались улочки и проулки, подворотни и дворы, которым не досталось ни одной побрякушки. Освещаемые лишь рассеянно льющимся светом из окон домов и луной, если та не скрывалась под одеялом облаков, эти места не вызывали никакого интереса у романтиков, жаждущих ночных прогулок, зато пользовались неизменной популярностью у мелких воришек, загулявших пьяниц, подвыпивших хулиганов и, конечно, полиции. Едва на улицы опускались сумерки, синие патрульные джипы отправлялись на ежевечерний променад по лишенным светящихся украшений улицам и подворотням, собирая урожай резидентов для КПЗ ближайших дежурных отделений.
Сегодня, впрочем, улов был негуст. Домушник-неудачник, несколько пьяных подростков, слишком громко слушавших музыку на улице да два подозрительных типа, привлекших внимание полиции своим внешним видом. Один голышом, не разбирая дороги, несся по улицам. Другой, весь исцарапанный и помятый, крался по закоулкам в половинке красного кружевного бюстгальтера на голове; размеры лифчика потрясали воображение.
— Никак, братья, — незатейливо пошутили полицейские, запихивая второго в кузов, откуда уже неслось: "Требую адвоката! Я имею право на один телефонный звонок!"
— Пустите, челы поганые, мне лечиться надо, а то меня фюрер повесит! — подхватил новоприбывший, едва только оказавшись внутри.
— Дюпель, ты? — оторвался от декламирования прав человека голый.
— Колобок! — как старому приятелю, обрадовался "лифчиковый".
Утро ознаменовалось противным скрипом двери камеры, и в дежурную часть ввалилась целая ватага шумных байкеров в красных банданах, распространявших вокруг себя крепкий сивушный аромат.
— Дюпель, ты? — бросились двое к решетке. — Чего прохлаждаешься? Вставай давай, штурм провалился, Саблю убили, гниличей режут, и вообще!
Не дожидаясь, пока ошарашенный новостями товарищ придет в себя, байкеры подхватили его под руки и понесли к выходу.
На обратном пути толпа коротышек умело прошвырнулась под столом полицейских и разочарованно застонала — ни сейфа, ни изъятых ценностей.
— Менты, мля, сразу себе в карманы распихали, гады!
…Не прошло и часа, как в помещение дежурной части, распространяя аромат дорогой косметики, вплыла намакияженная дама хорошо за тридцать в сопровождении похожих друг на друга как два красных кирпича охранников в темных костюмах. Опасливо подошла к камере, подозрительно оглядела обитателей, остановила взгляд на закутанном в хламиду коротышке.
— Петруша, ты? — неуверенно произнесла она.
Тот встрепенулся, поднял голову. Миг спустя бросился к решетке и радостно воскликнул:
— Зиночка!
— Петь, я… — дама замялась, покосилась на спящую в камере пьянь, на равнодушных полицейских и бесстрастных охранников — и вдруг разревелась: — Прости меня, Петруша, правильно ты вчера сказал, это из-за меня ты пить начал…
Очумевший Шашкин только и смог пробормотать:
— Да ладно, что уж там… — И затем, отгоняя от себя воспоминание о хваленой племяннице Сабли, очень искренне выдохнул: — Зин, какая же ты у меня… красивая!