Крутые повороты
Шрифт:
Как-то в кабинете Бехтеревой разбирался один служебный конфликт. Сотрудник прочел поданную на него докладную и возмутился (правда, вполголоса): «Это ложь и клевета. Терпеть не могу несправедливости». «А кто ее любит? — спокойно спросила Бехтерева. — Встретите человека, который любит несправедливость, — сразу же ведите за руку ко мне в кабинет». Наступило молчание. «Зачем она вам это написала?» — вздохнул сотрудник. «Не знаю, — ответила Бехтерева. — Я ее не просила. Пойдите и скажите ей». «Я бы ей все сказал, — угрожающе пообещал сотрудник. — Но не могу — женщина!» Бехтерева очаровательно улыбнулась. «Я тоже женщина, — сказала она. — И хочу, чтобы дело не
Но однажды, назвав к слову известного ученого, Наталья Петровна неожиданно меня спросила:
— Как вы скажете о нем в разговоре?
Я не понял:
— Талантливый ученый, наверное. А что?
— Правильно. А обо мне? Если вдруг захотите похвалить?
Я подумал.
— Умная женщина?
— Вот именно, — произнесла она с поразившей меня горечью. — И никуда, знаете, от этого мне не деться! Одни тебе напомнят своим снисхождением, другие — комплиментом. Одинаково обременительно и то, и другое…
— Женщина в науке не должна быть синим чулком, — в другой раз заметила она.
— Почему?
— Потому, что женщина — синий чулок не умеет жить весело, с легким сердцем… Ни в науку, ни в искусство нельзя идти, лишь бы чем-нибудь себя заполнить, за неимением других радостей, с горя…
Редколлегия стенгазеты предложила новым сотрудникам вопрос: «Что вас больше всего поразило у нас в институте?» Кто-то ответил: «Здесь даже мыши (подопытные) с чувством юмора».
За порядком в институте Бехтерева следит скрупулезно, очень придирчиво. Я наблюдал, как в новом здании, куда только что переехали научные отделы, она обходила комнату за комнатой и откровенно мрачнела, если в стенку был вбит лишний гвоздь или на столах валялась неубранная бумага.
И в то же время, мне кажется, ценя и оберегая свою директорскую власть, Бехтерева не любит проявлять ее в прямой форме приказа, распоряжения. С гораздо большим удовольствием она предпочитает «организовать ситуацию», при которой человек поступит правильно, как надо, но вроде бы совершенно без ее участия. Прочитав одну бумагу, Бехтерева сказала секретарю Екатерине Константиновне: «Я этого не видела. Хорошо? Вы ему отдадите и скажете, что перехватили до меня. Надеюсь, он спохватится и все сделает сам, пока я не заметила».
— Человек гораздо интереснее, когда он чувствует себя свободным, — как-то бросила она в разговоре.
Сотрудники рассказали мне о таком случае. Больному сделалось хуже. Надо было срочно избрать правильный путь лечения. Они могли, как обычно, позвонить Бехтеревой, но не стали этого делать. Почему? Да как же я не понимаю! Нельзя всегда возлагать ответственность на учителя, они и сами должны брать на себя всю тяжесть выбора.
Я думаю, сотрудники несколько заблуждались. Случись с больным несчастье, ответственности Бехтерева не избежала бы. Но я другому тогда поразился: отваге директора не опекать. Не опекать даже в вопросах жизни и смерти. Что для этого требуется? Достаточная уверенность в том, что сотрудники поступят правильно, не навредят больному? Настойчивое желание работать с людьми свободными, а потому самостоятельными?
— Когда мы только начинали применять электроды, — сказала Бехтерева, — кое-кто вообразил: вот она, синяя птица, больше ничего и не надо… В какой-то момент, знаете, мне стало страшно. Жутко. На каждом углу я твердила: «Мы применяем не только их. Если
Бехтерева-врач боится выпустить джинна из бутылки. Но Бехтерева-администратор не меньше того опасается держать джинна слишком крепко загнанным в бутылку. Не знаю, какой из двух этих обоснованных страхов более справедлив и основателен.
Больная страдала редкой наследственной болезнью. Поражены были нервная система и печень. Она не могла уже сделать шага, взять сама стакан воды.
Стандартные методы лечения в данном случае не помогали. Решено было созвать необычный консилиум. На совет пригласили не терапевта, хирурга и невропатолога, а представителей разных фундаментальных наук. В результате лечение было организовано на стыке биохимической генетики и нейрофизиологии. Женщина выздоровела. Вернулась к труду, к нормальной жизни. Перед каждым праздником заведующий лабораторией биохимической генетики Соломон Абрамович Нейфах получает от нее телеграмму с пожеланиями здоровья и обязательно… «цыганского веселья».
Консилиум разных наук — явление, характерное для Института экспериментальной медицины, института многопрофильного, университетского типа. Под одной крышей объединены здесь отделы и лаборатории — нейрофизиологии, молекулярной биологии, эмбриологии, фармакологии, атеросклероза…
Как-то я спросил Бехтереву:
— Но атеросклероз совсем ведь не ваша область?
— Да, не моя. Как говорят англичане, «это не моя чашка чая».
— Генетика, эмбриология, фармакология тоже?
— Да, конечно.
— Какими же качествами должен обладать современный научный руководитель, вынужденный пить сразу из «нескольких чашек»?
Она задумалась.
— Хотите спросить, какого бы я желала иметь над собой директора, будь я рядовым сотрудником? Ну что ж… Во-первых, он должен знать любое «чужое» дело хотя бы настолько, чтобы не попасть под влияние людей, которые говорить о своей работе умеют красивее, чем работать… А во-вторых, я хотела бы, чтобы интерес чужим исследованиям не погасил у моего директора интереса к собственному труду… Это же так легко, так просто! Если твоя собственная научная работа не безумно тебе интересна, не безумно важна, то один раз дашь себе поблажку, другой раз дашь поблажку… Времени же постоянно в обрез. И все! Можешь себе-ученому заказывать пышные похороны.
Что же самое тяжелое и опасное для Бехтеревой-директора: разумно изо дня в день управлять всем огромным многолюдным институтом или же суметь в себе самой не погасить однажды Бехтереву-врача и Бехтереву-ученого?
Опубликовав очередную монографию, Бехтерева дала сотрудникам задание провести исследования, которые могли бы эту монографию… опровергнуть.
Я спросил ее:
— Не страшно было?
— Страшно, конечно… Но знаете, когда-то Жанну д’Арк спросили, есть ли у нее божья благодать. Она ответила: если есть, то она просит бога сохранить ее… Но говоря всерьез… Это всегда немножко страшно — выяснять, сохраняется ли еще в тебе благодать. Но как же иначе? Нельзя же это выяснить раз и навсегда, на всю жизнь. Приходится пытать себя ежедневно. А что делать?