Кружева лабиринта

Стояла глубокая осень, когда я и отец приняли решение переехать в Ситтингборн, на юго-восток Великобритании. Переезд был спешным; служившая верой и правдой мебель, посуда и прочее нажитое имущество проданы за бесценок на распродаже. Казалось, отец хотел сбежать, как можно дальше от себя и воспоминаний, подаренных шестнадцатью годами проживания в Лондоне. Он полагал, что с привычными вещами уйдёт боль, принесенная крыльями вечной разлуки с моей матерью – Скарлетт Чандлер. Наши сердца укрыла тяжелая эпитафия приговора, когда чахотка вознесла смертоносную руку над многими беззащитными душами, и мама была одной из списка болезни. Мы потеряли

её на тридцать шестом году жизни и первые полгода тенями ходили к её могиле, чтобы возложить гвоздики на холодную плиту мрамора. Отцу не служила подспорьем даже работа, а моя успеваемость в школе падала.

Именно тогда он твёрдо сказал мне.

– Вопреки всему мы должны идти дальше! Так говорила твоя мать, Кэти.

В некоторой мере я считала переезд предательским отречением от светлой памяти о ней. Я не хотела забывать её и цеплялась за рвущиеся нити её образа в голове, боясь, что смена обстановки окончательно порвёт эти нити. Но нельзя ни признать, что Скарлетт Чандлер, будучи на моём месте, никогда не опустила бы руки. Нам ничего не оставалось, как смириться с волей, вложенной в её слова, впоследствии ставшие проблеском в калейдоскопе унылых дней, сменяющих ночи.

Ситтингборн приветствовал нас лучистым обаянием солнца. После череды ненастных дней было достаточно тепло, но ветрено, и шумные клены неистово дрожали, роняя золотые слёзы на увядающие газоны. Улица Сатис-авеню тонула в тишине дремлющих танхаусов и домов. Один за другим они уставились на прохожих стеклами, пыльными и грязными, смиренно терпящими негодование сезонных дождей. Их белоснежные двери обдавали торжественностью, напоминая, что каждый новый день и есть праздник. От домов к обочинам тянулись дорожки пожухлой листвы, гонимые метлой высокого согбенного дворника. Его звали Клерк Митч. И всякий знающий его горожанин не мог представить этого англичанина без радушной улыбки с недостающим верхним зубом, а также искривленных плеч, одно из которых располагалось ниже другого.

– Добро пожаловать в Ситтингборн, мистер Чандлер! – он протянул руку, обнажая авторитетный прогалок между зубами. – Если понадобится помощь с багажом или мебелью, вы только скажите – сделаем всё по высшему разряду!

– Благодарю, мистер Митч, – отец ответно пожал ему руку, – мы приехали налегке, так сказать. Однако, работы нам не занимать.

– Верю. Я всегда жил в Ситтингборне и давно не покидал его дальше заповедной зоны или парка Милтон. Но много раз участвовал в процессии заселения новых соседей. Надеюсь, вы будете последними, кто сольется с домом воедино. Знали бы вы, как надоело учить имена!

Отец воспринял слова мистера Митча, как остроумную шутку, а я прозорливо чуяла угрозу, предрекающую скорый переезд.

– И сколько же до нас здесь побывало хозяев? – уточнил отец.

– По меньшей мере трое, – вдумчиво ответил Клерк. – К сожалению, сценарий заселения один и тот же. Сперва несколько дней семья ликует и радуется уютному дому. Затем выходит в город, впитывает несмолкаемые сплетни и через месяц-другой отправляется странствовать дальше.

Во мне взыграло тревожное любопытство, но отец, с присущей ему холодной терпимостью к невзгодам, не менял весёлого настроя. Да и дворник всем своим видом с уморительной улыбкой вселял в собеседника мир и благодать.

– И что не так с этими сплетнями? – не унимался отец, предвидя очередную волну позитивной энергии от соседа.

– Э вы какой хитрец, мистер Чандлер! – лукавые глаза Клерка сузились до крайности. – Хотите знать подробности до того, как разберёте чемоданы, чтобы потом удрать, не теряя времени? Нет уж, извольте! Ваше имя мне по

нраву, и я не допущу вашего отъезда. Давайте-ка лучше поговорим о мебели. У одного моего знакомого её целый склад. Так что обставим вас не хуже Белого Дома! Вам остаётся только съездить на Хай-стрит, повертеть головой по рядам и выбрать достойную для ваших апартаментов.

– Уж с этим мы справимся. Правда, Кэти?

Я робко кивнула, и дворник, опираясь сухопарым телом на метлу, вперил в меня сосредоточенный взор придирчивой любознательности, точно рассматривает несравненную «Мадонну»1. Недолго думая, он сказал мне.

– У меня тоже есть дочь. Эшли. Примерно твоих лет. Ходит в школу на Брюэри-роуд. Надеюсь, ты тоже там будешь учиться, Кэти?

Я снова кивнула.

– Какой славный день! – мистер Митч растёкся в улыбке, что наплывом прикрывает глаза. – У меня появился прекрасный сосед, а у дочери – великолепная партия, чтобы вместе преодолевать путь к знаниям.

– Это точно, друзей много не бывает, – посмеялся отец.

Тем же вечером мистер Митч летал за отцом проворностью феи, занося в гостиную несчетное количество коробок с обновленной посудой и одеждой. Я приглядела себе просторную комнату из трех возможных на втором этаже, в мансарде, выходящей на восток. Из большого окна комнаты, увешенного тюлью до подоконника, виднелись дворы соседних домов. В одном из них проживали Митчи, а прямо за ним, под сенью высоких каштанов, одетых в золотые шапки листвы, затаился до жути мрачный особняк. Его мрачная черепица возвышалась над двумя этажами ближайших домов и оставляла на душе осадок снедающей тоски. Не взирая на целостность фасада, выглядел он заброшенным. Рассмотрев его, я передёрнула плечами. Мысль, что там слоняются злые духи, призраки или несчастные бродяги, вполне оправдывала, почему былые хозяева отказались от купленного нами дома.

Выходные были потрачены на благоустройство пустых комнат мебелью, которой снабдил нас магазин-склад Дивного Фрэнка, расхваленный Митчем. И уже воскресным вечером за кухонным столом мы разделили ужин с дворником, его дочкой Эшли и миссис Митч – его женой.

Как и говорил ранее Клерк, Эшли приходилась мне ровесницей. Пару месяцев назад ей стукнуло шестнадцать, и она гордилась тем, что копилку прожитых лет успешно пополнила очередная монета возраста. У неё было до пошлости мраморное лицо, срезанное за счёт впалых щек, и редкие светлые брови; не имеющие начала, они тонкими дугами терялись в переходе к вискам. Её ситцевое платье затёрто синего цвета смотрелось старомодно; вещицей, что достали из сундука забытых чердаков. Оно скрадывало скудные задатки женщины в теле Эшли. Она не любила носить украшений, избегая даже святости золотого креста на груди, и всё, чем довольствовалась – это заколкой древней эпохи, содержащей её голову в порядке школьной прически. Бесспорно, Эшли не отличалась женственным образом, но имела выправку солдата и весьма походила на мать, которая обладала худым телом и неоспоримым видом офицерских жен.

Несмотря на всю деликатную строгость словарного запаса миссис Митч, а также позерства в целом, в её маленьких, карих глазах томилось тепло, вовлекающее наблюдателя в южные широты её солнечной души.

Разговоры текли из одного мирного русла в другое, и каждый из участников блестяще успевал справиться с закусками и обязанностью вставить свою фразу. Вели полемику о Ситтингборне, его природе и о чём-то ещё (что зрелые умы обобщают понятием «политика»). А также дошло до обсуждения проблем здоровья, что сильнее всего интересовало отца ввиду профессиональной деятельности.