Кружева лжи
Шрифт:
— Привыкли быть первыми, — с недовольством заметил Рукавица. Он всё ещё испытывал неприятное чувство из-за того, с какой лёгкостью управленцы достали вертолёт, как только узнали, кто убил дочку Власовых. — А когда Собирателя ловили, они и пальцем не шевельнули, — не сдержал едкой фразы. — Наверняка, Власов им платит. — Последнее произнёс заметно тише и уже после того, как вертолёт вместе с Чириной поднялся в воздух.
Александра могла бы подтвердить его опасения, ведь Власов сам ей в этом признался, но не стала. Во-первых, она дала слово бизнесмену, во-вторых, не озвученная правда всё
— Ты того же мнения, — понял Рукавица. — Хрен с ними. Главное, что Чирину поймали. Кстати, как там Римская?
Александра долго подбирала слова, вспоминая реакцию Снежаны и её первый вопрос.
«Рельсы её отпустили, или она призрак?»
Странный вопрос.
Больше Римская не произнесла ни слова. Она находилась в прострации, когда её, всё ещё загримированную под старуху, вывели из дома, когда Чирина кричала ей вслед «ненавижу», когда предусмотрительно вызванные медики осматривали Снежану в машине.
Римскую увезли для дальнейших обследований, для непростых вопросов.
Александра наблюдала за жертвой и убийцей, ловя смутную, но ярко окрашенную догадку того, что на самом деле произошло в судьбе двух таких разных женщин.
Догадка была невероятной и порождала лишь вереницу новых вопросов, но Селивёрстова не сомневалась: она на верном пути.
Когда подъехал Рукавица со своей командой, чуть позже управленцев, догадка превратилась в уверенность. И дело заключалось не в хвалёной друзьями Интуиции, верной спутнице детектива, отвергаемой Рукавицей, как явление ненаучное, недоказанное. Глупое. Всё вышло на поверхность благодаря находке за часами. За теми самыми, которые привлекли внимание Селивёрстовой. Там был тайник, спрятанный в стене. Именно он хранил все секреты Чириной, и как позднее оказалось, секреты Римской.
— Так как там Римская? — повторил вопрос Владимир Андреевич.
— Не пострадала. Сегодня. — Сделала уточнение Александра.
— Говоришь загадками.
— Она пострадала давно. И похоже не она одна.
— Саш, давай без этих твоих закидонов.
Александра ухмыльнулась, подошла к столу, где криминалисты бережно упаковывали улики. Много улик. Указала на детский рисунок.
На старом потрёпанном и давно пожелтевшем листе были две девочки с одинаково тёмными волосами цвета каштана, в одинаковых ярко-розовых платьицах. Любовно прорисованные на платьях кружева местами протёрлись до дыр, как будто художник снова и снова раскрашивал эти места. Лиц у девочек не было, только пустые овалы и чёрные бусинки глаз. Руки и ноги заменили длинные удивительно ровные палочки.
— Думаешь?.. — закурил Рукавица, рассматривая рисунок.
— Есть и другие доказательства, — вздохнула Александра.
Снежана сидела у автомата с кофе. Допрос закончился, вопросы в голове остались. Из всего водоворота произнесённых полицейскими слов она поняла лишь одно: её сестра жива. И это было главным. Она совершенно не представляла, каким образом так вышло, где, почему Вита скрывалась все эти годы и по какой такой злой шутке собственная память отвергла существование сестры. Милана Георгиевна, психолог с идеальным макияжем,
Заслон…
А ведь когда на приёме Снежана рисовала идеальную жизнь с мужем, превращая побои в бурные ночи, а колючие слова и оскорбления в цветы, психолог её действия тоже назвала заслоном.
— Вы замещаете страдания иллюзией счастья, — сказала она тогда.
Снежана ничего не ответила.
Мимо автомата проходили люди. Сотрудники в форме, охранник, женщина с плачущей дочерью, а Снежана смотрела на них и не видела.
Её реальность раскололась, разошлась по швам, как старая ненужная блузка. Рассыпалась.
Она думала, что жизнь разделилась на «До» и «После» с появлением двух мужчин: Миши и Марка, но теперь понимала — ошиблась. «После» наступило лишь сейчас, когда сестра вернулась. Когда плохое осталось позади.
Наверно.
Раз сестра жива, теперь всё будет хорошо. Они будут вместе, как раньше. Вдвоём всё по плечу.
Люди сновали туда-сюда, о чём-то разговаривали, а она сидела статуей и теряла связь с настоящим, погружаясь медленно и верно в воспоминания. В прошлое.
В детство.
Снежана вспомнила старую квартиру. Кремовые обои в мелкую полоску, два кресла, прохудившийся диван с вишнёвым покрывалом, чёрно-белый переносной телевизор, большой стол у окна. Это была гостиная. Детских у девочек не было, и поэтому они играли здесь. Раскладывали на столе пупсов, отправляли их в путешествие. Для этой цели служили коробки из-под обуви. Путешествие или убранство дома зависело от того, как раскрасить коробку. Снежана, как и мама любила море. Её коробки всегда отличались синевой дна, яркими силуэтами рыбок и большим количеством жёлтого, оранжевого — много света, солнца. В фантазии Снежаны пупсы всегда отправлялись куда-то в тёплые края. Унылую погоду Ленинграда она не любила.
А Вита…
И как она могла всё это забыть?!
Вите всегда не хватало воображения. Она не могла раскрасить коробку зелёным и представить траву. Ей было необходимо добавить предметности: настоящую мебель, ну и что, что ворованную у соседской дочки, жившей на той же лестничной площадке; животных притащить из садика, пока никто не видит. А когда наскучит «путешествие» пупса — выбросить за ненадобностью и врать, будто она и не видела всех этих игрушек. Виту не волновали слёзы соседской дочки, не тревожили крики мамы и недовольство отца. Она всегда была у себя на уме и казалась немного странной, словно, не от мира сего.
Снежана вспомнила, как часто папа говорил, что с Витой не всё в порядке. Вспомнила и рисунки сестры. Всегда мрачные и непонятные. Красные каракули, чёрные пятна. Художница из Виты была так себе.
Но всё равно Снежана любила сестру несмотря ни на что и даже после того, как Вита напугала её страшилкой про рельсы, а Снежана описалась.
Рельсы…
Снежана боялась и их, и живущих там призраков, но всё же как-то раз сестра уговорила её пойти и посмотреть.
— Одна я боюсь, да и мама не отпустит. Разве ты не обещала всегда быть рядом? — надувала щёки Вита.