Кружево

Черепанов Сергей Иванович

Долго катился Якуня кубарем по пустому полю, покуда не зацепился за колючий куст.

Уж так-то ли его закрутило и завертело — еле опамятовался, с трудом в свой разум вошел. Огляделся по сторонам — степь, степь и степь, конца краю нет. Совсем безлюдное, одичалое место. Даже никаких птиц не видать.

И уж вечереть начинало, вот-вот ночь упадет. Солнышко скатилось с неба. В легкой одеже, да на стылом ветру, да натощак стало зябко.

Скорчился Якуня на земле, чуток обогрелся, а никак не мог вздумать, как себя из беды выручить?

Дома-то,

в эту пору, уж лежал бы на теплых полатях, да гладил бы ладонью сытое брюхо, не то смотрел бы дивные сны, но тут за всю ночь глаз не сомкнул.

А Сиверко отбушевался, и тихо стало в степи, будто вся она укрылась черным пологом, примолкла после дневной маяты.

На рассвете пал на землю промозглый туман. В нем Якуня совсем растерялся. Иной бы хоть побегал, размялся бы для обогрева, а у него толку на то не нашлось. Скрючился, сгорбился и с места не сдвинулся.

Поблизости от него суслик выбежал из норы. Встал на задние лапки, испугался при виде Якуни и юркнул в нору обратно.

Когда совсем развиднелось, солнышко разогнало туман, даль прояснилась: нигде ни деревца, ни жилья, ни проезжей дороги. И голодное брюхо ворчало: ур, да ур, давай-де хоть травы, что ли, не то весь иссохнешь! Попробовал Якуня полынь пожевать и сразу скривился: горечь голимая! Не догадался подальше отойти, где было полно вишняку. Полевой вишни наелся бы досыта. Не доводилось ведь ягодничать, мать на тарелке готовую подавала: «Ешь, Якунюшка, на здоровье!» Ну, голод еще можно было стерпеть, а как солнышко начало припекать, испить воды захотелось. Дома-то из кадушки ковшиком воду не брал, ублажался квасом ядреным. Нужда и заставила двинуться в путь. С версту прошел и натакался на неглубокий колодец. Внизу вода свежая, но достать ее мудрено, в ладошки не зачерпнуть. Скинул бы Якуня с головы картуз, наклонился бы пониже и достал бы воды, не то из репейного листа свернул бы черпак, а у него и на это толку не нашлось. Опустил он руку в колодец, потом мокрые пальцы обсосал и отправился дальше. Без пути, без дороги, наобум, куда ноги приведут.

Встречный ветер уже начал крепчать, черные тучи снова собирались на небе. Тут бы в самый раз обратиться к Сиверку: так, мол, и так, не гневайся на меня, обмолвился-де невольно и зря тебя изобидел, о чем сожалею; доставь меня обратно домой! Доброе слово завсегда отклик получит. А Якуня снова Сиверка обругал:

— Эй ты, Холодило паршивое! Обожди, я еще удумаю, как с тобой поквитаться! Погоняю верхом на тебе, да еще кнутиком по бокам настегаю!

Того пуще старика изобидел. Тот и напустил на степь ураган. Снова Якуню согнуло. Сам не свой покатился он кубарем по бугоркам и овражкам. То в одну сторону, то в другую, то на одном месте покрутит, да вверх подбросит. Всего истрепало. Одежонка, коя была на нем, в клочья порвалась. Картуз потерялся. От сапог отлетели подметки.

На ту беду и солнышко в этот день палило нещадно. От нагретой земли, да на ветру начал Якуня усыхать. И вот уже облик свой потерял. Ни отец, ни мать не признали бы в нем своего родимого. Катится по

ветру какая-то сухая трава — шар травяной, где-нибудь за кустик зацепится и снова несет его и несет по степи, будто и сама земля не желает его приютить.

Перекати-поле такая трава называется. А у нас в деревне ее Якуней-Ваней зовут. И бездельников, хвастунов, кои зря по белу свету шатаются, презирают:

— Э, да что с ним толковать: он ведь Якуни-Вани не лучше!

ЕГОР СИНЕГОР

Стоит на взгорке сруб, за срубом дуб, за дубом течет речка, за речкой сложена печка, из трубы дым валит, там баба-бесовка кашу варит, каша духовита, маслом полита.

Хотел Егор бесовку от печки турнуть, варево выбросить, покуда кто-нибудь из деревенских его не попробовал, но проснулся и про себя подивился:

— С чего это такое привиделось?

Было у него прозвище — Синегор.

В малолетстве нашли его лесорубы на Синей горе, подле медвежьей берлоги. То ли медведица его у кого-то похитила, то ли он сам заблудился и у нее приютился — никто толком не знал.

Егором-то его нарекла и взрастила Авдотья-Старая дева. Провела она свою жизнь в одиночестве, как пустоцвет. А парнишко ей утеху составил. Мамой стал звать. По домашности управлялся. Грубого слова никогда не говаривал.

Про свой сон он ей рассказал.

Авдотья обдумала и нашла:

— Наверно, тебе жениться пора!

Попробовал он себе невесту сыскать, да на подходящую никак не мог натакаться. Шибко был телом велик: в избе головой потолок доставал, в двери еле проталкивался. Руки — ручищи, ноги — ножищи, по земле идет, как молотом бьет. Пятерых парней, с ним одногодков, в один раз перебарывал.

У соседа избешка разваливалась. Семейство большое, детишек семеро по лавкам, все мал-мала меньше. Сам-то Кузьма Данилыч недоедал, недопивал, а с нуждой не мог справиться.

Егор на себе из лесу бревен натаскал, заново его избешку отстроил, новые окошки вставил и даже спасибо не принял:

— Коль могу! Ведь совестно без пользы силу иметь!

У Феклы Спиридоновны, вдовой бабы, с избы ветром крышу снесло. Соседи сбежались: ой, беда-то какая! Изба без крыши одинаково, что мужик лысый без шапки. А Егор молча взял крышу на плечи и обратно на место поставил.

Иной при этакой силе стал бы нравный, как петух-забияка: всех побью, всех заклюю!

Егор был смирный, хоть в телегу его запрягай. Не злился, не сердился, обид не таил.

— А пошто надо зло иметь? Ведь все люди хорошие! — говаривал он. — В миру жить способнее!

Один раз парни меж собой сговорились над ним надсмеяться.

— Слышь, Егор! Должно лесной бес в деревню повадился. По ночам, в темноте, по улице блудит. Даже боязно со двора выходить. Помоги его изловить!

— А может, это вор промышляет?

— Нет, бес страхилат, весь в шерсти!

— Ладно, я подкараулю его, потом вам предоставлю, сами наподдавайте ему под бока, — согласился Егор.