Кружево
Шрифт:
— Якунюшка, чадунюшка наш!
Отец по найму на водяной мельнице робил. Водянушка не велика, на два постова, да мельник был скуп: других работников не держал, все на одного Ивана Пантелеича взвалил: зерно из амбара таскать и в бункера на помол засыпать, жернова ковать, муку из ларей выгребать, водяное колесо запускать и вдобавок на дворе со скотом управляться. Тот ел на ходу и пил на ходу. Несет, бывало, мешок с зерном на загорбке, а Устинья, жена-то, уж наготове, ждет его на пути. Как он с ней поравняется, рот раскроет,
У Якуни ни разу в носу не свербило, что родители этак изводятся. Удочку на плечо — и айда-пошел на рыбалку. Цельный день на берегу реки проваландается, пескаришек для кошки наловит, а вечером картуз набекрень, гарусным пояском подпояшется, сапоги дегтем смажет и — на гулянку: улица, расступись, встречные отойдите в сторонку — Якуня идет!..
Девки на него немало заглядывались: парень справный на вид, чубатый, глазастый и на язык востер. Привечали его, навеличивали:
— Яков Иваныч, милости просим, кадриль станцевать...
Другим парням это было досадно, так они и прозвали его Якуней-Ваней, будто он недоумок.
Про него же и частушку-повертушку сложили:
Я ли, я ли не работал! Я ли не старался! За работу тятька бил, А за гульбу гармонь купил!Всего-то один-разъединственный раз попросил его Иван Пантелеич:
— Якунюшка, пособи-ко мне перетаскать мешки с зерном из амбара на мельницу. Чего-то у меня поясницу ломит, должно надсадился.
Тот и наработал ему: один мешок в пруд уронил, из другого мешка все зерно на землю просыпал.
Устинья прибежала, поохала и сама принялась мужику помогать.
Огорчился тогда Иван Пантелеич, малость на него поругался, а вскоре, лишь бы сына удобрить, годовалую телушку продал и для него гармонь-тальянку купил.
Попиликал на ней Якуня, но терпенья не хватило — голимая маята! Поставил гармонь в чулан и больше в руки не брал.
Соседские бабы не раз Устинье пеняли:
— Не кормилец он у вас, не поилец! Уж на голову выше отца и усы отрастил, а даже палки не переломил.
— Пусть нагуляется досыта! — находилась ответить Устинья. — Нам в жизни вольности не досталось, все нужда и нужда, а ему того не хотим.
И мельнику подле пруда Якуня глаза намозолил. Подошел тот к нему улов посмотреть, увидел в ведерке трех пескаришек, поусмехался и начал выспрашивать:
— Отчего рыба не ловится?
— Поди-ко, я знаю, — молвил Якуня.
— Может, место не гоже?
— Откудов мне знать?
— Да ты умеешь ли что-нибудь делать?
— В платок умею сморкаться!
— И все?
— Больше ни в чем не нуждаюсь!
— Значит, только в пруду воду мутишь да небо коптишь, — осердился мельник. — Живо ступай отсюда, не маячь тут, не
Согнал его с привычного места, а найти новое, где бы рыбешка клевала и комары не кусались, опять у Якуни не хватило терпенья. Забросил он удочку на сеновал и попусту начал слоняться: в огороде у огуречной гряды посидит, за воротами двора на скамейке позевает от скуки, то на крышу сарайки взберется и там полежит, то вдоль улицы прогуляется, еле-еле день скоротает. Даже на безделье у него терпежу не нашлось.
И надумал он в поле ветер поймать. В то лето ветренно было, березы гнуло, зрелые хлеба стали полеглыми, на покосах стога сена разметывало, деревенские мужики уж всяко испроклинали экую непогоду. От того и накатила на Якуню блажь: уж какое-никакое занятие, но будет чем время занять!
Взял он порожний мешок, нашел в поле большую елань подальше от леса и тут, на просторе, поставил мешок на распялку.
А ветер Сиверко еще с утра бушевал: в березняке наломал сухостою, с полевой избушки крышу сорвал и свистел по-разбойничьи.
Порожний мешок, как пузырь, сразу вздуло. Кинулся Якуня его устье веревочкой завязать, чтобы из ловушки ветер не выпустить, а тот через мешковину утек.
Всяко исхитрялся Якуня, но ветер в мешок не ловился. Иной бы этак-то потешил себя и перестал гоняться за ним, но у Якуни вдруг самомнение взыграло. Встал он супроть Сиверка, кулаком погрозил и похвастался:
— Я не я, коль не одолею тебя!
Только промолвил, в ту же пору с холодной стороны поднялась черная туча, во все стороны начала расползаться. И появился посередь нее старик-великан: космы седые растрепаны, лохматые брови над глазами нависли, бородой можно большущее поле накрыть.
Это сам Сиверко себя оказал.
— Ах ты, шатун-болтун! — загремел он с вышины. — Как посмел похваляться и на меня посыкаться? У тебя же ни на что толку нет!
Якуня хоть и струсил, но виду на то не подал, этак вот подбоченился, сдвинул свой картуз набекрень, как ухарь-молодец.
— И ты шибко не задавайся! Поймаю, да зауздаю и стану на тебе по полям гонять...
Кабы надумал сказать: так, мол, и так, хочу, мол, мельницу ветряную построить и ты-де понадобишься ее крылья вертеть, в этом случае не осердил бы старика, тот, может, и не отказал бы, ведь все равно сила у него зазря пропадает, а этакую обиду Сиверко не перенес.
— Хо! Хо! Хо! — загремел он опять, с краю до краю черной тучи молнии засверкали, на землю снежная крупка просыпалась. — Хо! Хо! Покатаю я тебя, только уж не так, как ты пожелал...
Сгреб парня за шиворот, выше леса поднял и понес его, поволок невесть куда: над озерами, над болотами, над горами синими, над степями безводными. Ладно, что на голые камни не сбросил, в реке не утопил, а опустил на каком-то пустыре, да напоследок поддал под зад, свистнул и взвился вверх, по небу тучи гонять.