Крылатый следопыт Заполярья
Шрифт:
Гудкович смотрит на часы, кивает Зайцеву. Тот приподнимает стопор, и барабан лебедки, вращаясь, раскручивает трос. Грузик с всплеском ныряет в воду. В первые минуты темная лунка серебрится множеством пузырьков. Потом снова становится стеклянно неподвижной. Если бы не скрип лебедки, могло бы показаться, что лот уже достиг дна. Но счетчик продолжает регистрировать каждый метр глубины. Сто… пятьсот… тысяча… Барабан все еще вращается.
— Заплатим старику Нептуну за постой. — Зайцев бросает в воду двугривенный.
Монета погружается медленно, кувыркаясь,
— Внимание, дно! — тихо произносит Гудкович, приглядываясь к счетчику.
Стрелка на шкале показывает 2164 метра. Гудкович открывает журнал, делает запись.
— Такие, значит, дела. — Перов набрасывает несколько слов на отрывном листке, передает его второму пилоту Денежкину:
— Сбегай, Гена, на рацию. Пусть Виктор Иван Иванычу передаст.
Мы с Перовым идем осматривать окрестные льды. Солнце скрылось за тяжелыми низкими облаками. Торосы, прежде выступавшие рельефно, теперь сливаются в белесые нагромождения. Но именно рассеянный свет позволяет подробно рассматривать лед на близком расстоянии, замечать то, что скрывалось в слепящем солнечном блеске.
— Видите, грязный лед, — Перов показывает на голубую точно отшлифованную ровную плиту, всю усеянную темными коричневыми точками. Песок это или ил, определить трудно: темные точки внутри льда.
Мы откалываем от тороса кусочек, многозначительно переглядываясь. Обоим до смерти хочется, чтобы лед оказался морским, соленым, тогда, вероятно, он отошел от берега какого-то еще не известного острова в океане. (Могут же быть такие острова, должен же какой-нибудь пик хребта Ломоносова выходить на поверхность!) Тащим нашу пробу на анализ в палатку гидрологов. И тут Гудкович, попробовав пятнистый кусочек языком, изрекает с профессорской важностью:
— Абсолютно пресный, ни малейшего привкуса соли.
Мы с Перовым малость расстроены: значит, острова нет. Жаль. Но к грязному льду, встреченному рядом с полюсом, относимся с прежним почтением: он пришел сюда в дрейфе откуда-нибудь из Лены, Енисея, Колымы, — такой путь тоже кое-чего стоит.
— Поглядите, каких мы чудищ наловили!
Зайцев опускается на корточки перед только что поднятой из воды планктонной сетью, показывает на небольшую медузу, совсем крохотную креветку.
— Рыбку тоже можно было поймать, да мы с Лешей пожалели, — добавляет Гудкович.
— Ага… Как тот рыбак ту золотую рыбку, — смеется Зайцев, — погодите малость, она снова к нам приплывет.
Мы терпеливо ждем. Действительно, вскоре под толстым слоем воды, будто под стеклом аквариума, мелькает крохотная сайка. Серенькая, чуть серебрящаяся чешуей, она и впрямь может показаться нам золотой, эта рыбка, заплывшая к полюсу.
Снова стрекочет мотор, снова на барабан наматываются километры троса. Из глубин медленно всплывает гидрологическая вертушка. Метрах в тридцати от поверхности она хорошо освещена проникающими сквозь лед солнечными лучами. Белая по цвету, вертушка словно фосфоресцирует в чернильной синеве воды, кажется миниатюрным корабликом,
Все последующее выглядит куда прозаичнее. Подняв из лунки вертушку, заботливо отряхнув ее, Гудкович записывает в журнале скорость и направление подводных течений. Потом за пробами воды уходят на тросе в пучину батометры. Когда их поднимают снова, Зайцев открывает тонкие длинные цилиндры, переливает содержимое в бутылки, ворчит:
— Хитрое дело — одной посуды сколько требует.
Перов сочувственно оглядывает обоих: и молодого ученого, и пожилого практика-энтузиаста гидрологии. Оба выглядят усталыми, вымотанными после двухсуточной вахты на льду:
— Потерпите, мученики науки, на Первое мая отоспитесь, всем даст отгул отец-командир Иван Иваныч.
До первомайских праздников оставались считанные дни. Они были заполнены тревогой, которую никто из нас до сей поры не переживал.
— Пропал Каминский! — услышали мы от Черевичного, едва успев опуститься на просторном ледовом аэродроме базы отряда.
Пропал… Вылетел на своей «Аннушке» к месту очередного промера глубин над гребнем хребта, сообщил, что выбирает льдину. И вдруг прекратил связь.
Надо срочно вылетать на поиски. Кому лететь первому? Черевичный раздумывал недолго: конечно, ему, командиру отряда. Иван Иванович ушел в воздух, как всегда вместе с испытанным своим штурманом В. П. Падалко. Остальные экипажи трех самолетов оставались на базе. Ежеминутно всматривались мы в хмурый низкий небосвод, без конца теребили дежурного радиста: «Что там слышно в эфире?» Мы знали: мало шансов на успех поисков. Найти пропавший самолет, если сам он не дает радиопривод со льда, почти невозможно. Но мы надеялись на чудо, потому что верили в своего командира.
Позднее, когда все завершилось благополучно и я показал Черевичному сумбурные бестолковые записи, сделанные в тот тяжелый день, он усмехнулся:
— На добром слове спасибо… Однако запомни, пожалуйста: вера без дел мертва. А для настоящего дела нужны настоящие люди. Не будь со мною Вадима, черта с два нашли бы мы Каминского.
Да, штурман Падалко, опытнейший мастер ледовой разведки во время навигаций на Северном морском пути, безошибочно советовавший командиру, какую льдину лучше выбрать для посадки в высоких широтах, показал себя и теперь во всем блеске. Штурманский расчет помогал пилоту и теперь, когда визуальные ориентиры отсутствовали, а эфир молчал.
Каково это: почти на бреющем ходить в облаках, изредка выныривая над самыми остриями торосов, едва не задевая за них лыжами шасси? Сколько поворотов, крутых виражей сделал Черевичный, следуя расчетам Падалко, над тем местом, где следовало ожидать аварийную посадку Каминского! До боли в глазах всматривались вниз все, кто был на борту машины. Но не видели никаких темных пятен, кроме редких разводий. Не мудрено спутать такие пятна с палаткой, с человеческими фигурами.
— Не может же палатка или разводье двигаться, — сказал вдруг второй пилот Андреев, толкая в бок командира.