Крылатый связист, Авдеев Виктор Федорович

Крылатый связист

на обложку

Авдеев Виктор Федорович

Шрифт:

— Возьми одну, пригодится.

Капельмейстер легонько отмахнулся:

— Для чего? Одной винтовкой не обережёшься. Моё оружие — во! — Он вынул из-за голенища дирижёрскую палочку. — Музыка. Людей надо облагораживать, подымать сознание.

— Верно сказал, — усмехнулся председатель стансовета. — Людей. А бандит разве человек? Коршун. Его хочешь песней растопить? Старый ты воробей, Юсалов, да, гляди, как бы и под тебя мякину не подобрали. Музыка твоя не простая — революционная, от неё кое-кто в станице сна лишился. За неё ты бороться должен. Отстаивать с оружием.

Юсалов упрямо промолчал.

Он

похудел, рыжая щетина сухим репейником обметала скулы, побаливала контуженная нога.

Занятия в музыкальной школе продолжались.

Двое станичных богатеев, блестя позументами круглых низких папах, явились к Юсалову. Долго оглядывали инструмент, плакаты на стене.

— Большая голова у тебя, солдат, — осторожно заговорил ктитор, — да не по ней подушка стелена.

Ктитор вопросительно зажал в кулак острую пегую бородку. Юсалов молчал. Он помнил, как, не имея угла, где бы можно было повесить на гвоздь шинель, он четыре месяца проработал у ктитора плотником. Спесивый казак уплатил ему без обмана, но не пускал в дом дальше порога, презирая «голопупого лапотника».

— А пошёл бы ты к нам в церковный хор? — продолжал ктитор. — Не то играл бы по свадебкам. Ибо песни твои… очень они непристойную грубость имеют для уха. Власть, она, конешно, тебе родная, да про то сказать — нищие испокон века голой сумой славились. А мы бы тебе инструментик справили духовой, как в хорошем полку, ну, там… пшенички отвесили, свинку закололи бы к рождеству. Только уважь. Много нам музыка потребна.

Юсалов ответил, с трудом сдерживая себя:

— Отблагодарил бы я вас, дорогие гости, да кнута в доме не держу. Вон бог, а вон порог.

Ни слова больше не сказал ктитор, только глаза его блеснули по-волчьи, а у второго казака-богатея воловья шея стала свекольно-красной. Оба надели папахи и не стали прощаться.

Учеников в школе прибавилось: валила казачья молодёжь. Она подхватила революционные песни, перенесла их на посиделки, гулянки. «Интернационалом» начинались театральные постановки в нардоме, им кончались все собрания. Юса-лова выбрали в члены исполкома, назначили жалованье.

В конце августа оркестр дал первый платный концерт. Слушать его съехались и из соседних станиц. Музыкальные номера прошли под шумные аплодисменты, выкрики: «Повторить!» Ученики исполняли народные «думки», марши, советские песни. Когда программа окончилась, на эстраду поднялся дюжий гнусавый казак в красном бешмете. В руках он держал баранью папаху, по мясистому лицу его текли слёзы.

— Дорогие товарищи! — заговорил казак тонким голосом. — Когда народился Иисус Христос, то на небесах взошла звезда вифлеемская. И кто уверовал, тот ей поклонился. Так и этот оркестр. Кто уверовал в Советскую власть, тот ему поклонится. — Казак повернулся к Юсалову, согнулся, точно складной нож. — От имени соседней вам станицы Старо-Щербиновки, где я жительствую, прошу и у нас организовать большевицких музыкантов.

VII

Воскресным утром Юсалов, бодро прихрамывая, вышел из дому. От садов, приречных камышей хорошо

было видно Старо-Щербиновку, её церкви с горевшими на солнце крестами. К станице вёл гладкий шлях, подковой огибая плавни. Голубело высокое небо, и, точно надутые ветерком, плыли по нему белопарусные ладьи облаков. В воздухе ныряли жаворонки, серебряными рублями блестела рябая вода в мочажинах.

Но не отошёл Юсалов и трёх вёрст от станицы, как дальше не оказалось дороги. Из плавней вышли трое хлопцев с гнусавым казаком в красном бешмете и перерезали ему путь.

Юсалов оглянулся. На четыре стороны стлалась степь, щетинились камыши; с четырёх сторон глядели на него дула обрезов. Понял: не уйти.

— Молись богу, — сказал ему передний, рябой, в болотных сапогах, и в ожидании закурил черешневую трубочку.

— Поздно хватились, — побледневшими губами усмехнулся Юсалов. — Теперь мне помирать не страшно: вся станица поёт. А дирижёром заместо меня десяток встанет…

— Брешешь! — гнусаво оборвал его дюжий казак в красном бешмете. — Вот Антанта в Новороссийске войска высадила, танки. Дальний Восток, слышно, Япония заняла, мериканцы. Скоро вам всем, совдепщикам, конец. Ну, будешь креститься или помрёшь собачьей смертью?

Отошёл Юсалов от дороги к старому кургану, прошептал дрогнувшим голосом:

— Лягу тут, чтобы не мешать людям на быках ездить. А заместо молитвы дозвольте мне лучше, господа бандиты, сыграть песню. Помирать будет легче.

Он снял домру, висевшую за плечом, ударил по струнам, затянул ладным голосом:

Вставай, проклятьем заклеймённый…

Долго стояли хлопцы, потом переглянулись и молча пошли по вытоптанной стёжке в плавни. Вздохнуло, зачавкало болото, метёлки куги и чакана затрещали и сошлись за их спинами. Да только обернулся гнусавый казак в красном бешмете. Облачком поднялся дым, и пуля срезала песню.

Лежал солдат, крестом раскинув руки, и на губах его запеклись слова великого гимна. Высоко над курганом проплывали облака. Высоко с облаков падал ястреб. Проносился ветер, и тихо, но неумолчно пели, звенели струны домры.