Крылом мелькнувшая

Красильников Виктор

– Поди, сейчас в столовой команды поварёшками восьмёрки в супнице выписывают. От подобного каламбура все насупились и долго молчали. Каждый про себя прикинул: «На трое суток, не иначе, погодка разгулялась. Ё-моё!»

Если чудесным образом они могли бы заглянуть в капитанскую каюту «Протея», то увидели бы мрачного Галайкина. Только что он совершил поступок чести: отказался от обеда в кают-компании. Бурлящие чувства кэпа состояли из переживаний об оставленных в проливе. Ему, как никому другому, понималось: мужики голодают. Спиртяга, конечно, по-русски сразу выпита, съестное исчезло закуской. Раньше трёх суток их не вызволить. Совсем некстати радиограмма, указующая сходить до секретной точки на Новой Земле.

Ещё и там можно время потерять. Всенепременно, так оно и сложится в одну кучу. Прежний его расчёт уже ничего не стоил. «Эх, да пропади пропадом эта рыба! Что я, подлец, сотворил во благих ретивостях о команде?! Нет мне прощенья! Пока водолазы на борту не очутятся, я с ними наравных. Ни куска в рот не пихну! Разве остатки водочки, вместо компота, себе позволю. Лишь бы самоспасаться в тундру не подались. Не выйти им оттуда».

Ход мыслей старшины станции более чем отличался. При прогулке ещё приметил: ягель в округе, впрямь, не топтанный. Выходит, за здешнее лето ни одного стада не копытилось. Ни «культурного» с пастухами-ненцами, ни дикого. Скоро тут всё под снег уйдёт. Не может быть, чтоб ни какие рогатые напоследок не подбежали. С приобщёнными к цивилии – накормят. В диком варианте выручит ружьишко. Пока же надо занять моих разговорами. Говорят, в тюрьме – первейшее средство от принудительного отдыха. Под знаком разных историй миновали первые полные сутки их робинзонаты.

На вторые сутки почти тоже самое: прогулка до штормящего пролива, байки без вранья, анекдотцы. И уже в строгую меру водицы из дубового анкерка. Эк, чё-то в следующие 24 часа перестали воспринимать весёленькое. Теперь нравились обстоятельные истории, которые разбирали до голой сути. Шторм приметно терял силу, даже запросматривало низковатое солнце. Ещё оно бы грело.

Четвёртая зарубка суток была богата на выплеск нервов, от почти что задвига сбыточности. На быстрых копытцах пожаловала, наконец-то, мимолётность удачи, точнее мясного обеда. В бывшем оконце, с навсегда застывшим видом, вдруг киношно замелькали десятки оленей. Немой вопрос: «Чьи будут?» Прояснился сразу – дикие! Тревога в одно ружьё! Анатолий, не хуже морпеха, выскочил исполнить извечный долг мужчины. Вот только диспозиция не подыгрывала ему. Много раз обижаемое людьми стадо, держалось кучно. Отказав себе в удовольствии щипать ягель, на сопочке замер крупный самец-вожак. Произошла суровая дуэль выдержки. Анатоль машинально пригнулся. Таё совсем выдало умысел двуногого.

Чтоб выстрелить жиганом наверняка, нужно подойти хотя бы на сорок метров. Необъяснимо как, об этом знал учённый человеческой жестокостью олень. Каждый шаг стоил старшине нелишнего месяца жизни. Сердце аритмично колотилось, как у сердечника с диагнозом последней стадии. Нечто подобное по напрягу относилось и к вожаку. До ближайшей по расстоянию матки-оленихи требовалось ещё несколько шагов. И тут раздался атасный рёв-хрип с обзорной сопочки. Стадо моментально рвануло прочь. А гордый выигранным поединком олень, победно трубя, потрясая рогами, подался за своими.

Обломанный этаким нечаемым исходом, Анатоль виновато побрёл восвояси. Встретили его с пониманием. Ажно благодарили. Мол, будь иначе, нажрались бы до заворота кишков. А так, глядишь, ещё поживём. Не показывая печали, разменяли пятые сутки. В основном теперь молчали. Но и в том была своя терапия. Каждый уходил в личное. Мечталось о доме, женщине, детях. Словом, о простом, всем нужном нам счастье.

В полдень безуспешно пробовали наладить рыбалку. Прошедший шторм навредил им уже задним числом. Подход к воде забило «добром», который сбросили за навигацию со всех бортов и полярных зимовок. Будто на адрес невинный отправили: "Доставить к воронке пролива такого-то Шара". Неопределяемая гадость, радужная откачка судовых льял и шламовых цистерн, брёвна, тара, поддоны,

пустые бочки под пробкой, – всё вышвырнуло море. Выходило: разновидовой мир природы, как мог, защищался от людей. Хрупкое равновесие жизни планеты пока не понималось их мозгами. Немудрёна к тому причина, если Бог лишь для совсем отсталых. Продвинутым, берущим всё нахрапом силы, флаг в руки и туда: по миражной дороге к «светлому» будущему. Чуть ли не за полвеком, через исторический облом, выйдет безоговорочный пересмотр отношения к матушке-природе. А наша робинзонская история опять вильнёт к пиковому моменту.

– Думаю, на ужин будет курятина, – буднично объявил Анатоль товарищам. Как можно мягче, его поддели:

– Не хочется чего-то. Психбольница уж больно далековата.

– Экие, вы у меня, – буркнул старшина под доброго папашу и подался со стволом на прибрежный променад. Мало бах, бах растянутым дуплетом. Является с двумя убиенными чайками.

– Щиплите кур, бездельники.

В избушке оживление. Как-то умудрились сварить. После наскоро приконченного ужина, благодать так и не снизошла. Из каждого живота – подвывание о добавке. По сиюминутной памяти, само блюдо, варёное в морской воде, отдавало дикой солью, рыбной ворванью. Да чего там. Даже обсуждать не стали. Поинтересовались только: «Как насчёт курятины назавтра?»

– Скоро её жёнам закажите. А у меня заряды спалились, защитился старшина, от восхотевших гурманить в постоянку. Всё равно, как бальзамом души смазал. Тем отправил их, да и себя под архангельские крыши. Сразу поверилось, что на всю топливную отсечку дизелей к ним спешит родной спасатель.

Потому шестые сутки провели в ожидании обещанного. Явно, по какой-то нехилой причине они до сих пор тут, переживают предел-пределов. Пытаться рыбачить – не то, что сил нет, – уже силёнок. Хуже голода доканывал сквозной могильный холод.

Недавних отборных здоровяков, с запавшими, щетинистыми щёками, непохожих на себя, качало от слабости. Пили аккуратно водицу и лежали на полу. Частым коротким сном забывались. Всем снилась, как наяву, красная надстройка «Протея». Из еле-еле заметной, она вырастала на глазах. На крыле мостика стоял Галайкин, вылитым крестным отцом. Суровая пиратская рожа избавителя выражала виновато-радостное: «Ребятушки, как я по вас испереживался! Котлет шеф наделал. Банька включена. И вообще, – в Архангельск (!) идём».

Это и сбылось, на седьмые сутки в конце вечерней старпомовской вахты. Голодный до крайности, злой кэп, сдержавший данное самому себе слово, вдруг стал счастливым. Ещё бы! В рабочей шлюпке, помимо матросов, сидела троица водолазов. Грудь старшины украшал всё также дробовик наперевес. Наведённый бинокль выхватывал их полуулыбки, толи из-за бородатости, толи ослабелости. Сети, даже анкерок, были при них. Отсутствие мечтательских рыбин ничуть не задевало. Ведь главное все, кто значатся в судовой роли, живы. И все они – его команда, а он её капитан. Вот урок, так урок: на всю оставшуюся стальную службу "Протея".

Уже ни при делах, Галайкин был просто обвешан историями, которые и рассказать-то нельзя. Мало ли что… Потому совесть пирата по складу характера, спокойно курила вечную, задумчивую трубочку. Вспоминались передряги, в какие попадал «Протей». Всё обошлось, всех сохранил Господь и отчасти он. Отчётливо помнил каждого из своей, часто меняющейся, штрафной команды. По именам даже, будто в живую окликал. Как дальше судьба с ёрниками определилась, очень интересовало кэпа былого спасателя. Острое то чувство было верным признаком, отчаливших от прежней настоящей жизни, стариковских лет. По неволе к книжкам пристрастился. Болел за вымышленных героев и отчего-то избегал вчитываться в лирику. Видать, помягчеть пуще всего боялся. Три рюмахи за день уж обязательным правилом опрокинет. Бывало скажет, точно, некие ограничители выставит: