Крылья беркута

Пистоленко Владимир Иванович

— А конечно, не давали! — горячо подхватил старик. — За здорово живешь крестов не цепляют. Они кровушкой нашей облитые. Слух такой пробежал, будто красные их не жалуют, а зря. Ты небось сохраняешь батино геройство?

— Берегу и кресты и медали.

— И береги. Награды за боевые дела — казачьему роду почет. Как говорил в проповеди наш преосвященный владыка, властя приходят и уходят, а геройство казачье навеки нескончаемо. Ну да бог с ним, с архиереем, мы и сами понятие имеем. Знаем, почем савкин деготь.

Понимая, что засиделась дольше того, на что

могла рассчитывать, и зная разговорчивость деда Трофима, Надя решительно засобиралась и стала прощаться. Но старик наотрез отказался выпустить ее, если она не отведает его хваленой каши. Ну, хотя бы одну малость! В противном случае грозился обидеться «навечно». Пришлось Наде присесть к столу и взяться за деревянную ложку, выстроганную стариком. Каша и вправду оказалась вкусной — рассыпчатой, необычно ароматной.

— Ну, как? — уверенный в своем поварском мастерстве, спросил дедушка Трофим.

— Никогда такой не ела, — похвалила Надя.

— Значит, поверила? То-то и оно! — сказал старик, довольно прищелкнув языком, и не то в шутку, не то всерьез добавил: — Подскажи там своим комиссарам, может, возьмут куда ни то в кашевары. Теперь, вишь ты, отставку мне дали, и я могу...

— Какую отставку? — удивилась Надя.

— Со сторожей. Да-а! Начисто! Стрюков Иван Никитич. Жить до весны дозволил, а что касаемо моих обязанностев — нету у меня их. Ослобонил. Платить, говорит, нечем. А красные сами, мол, от голоду пухнут, не то чтоб за звонарство жалованье выдавать.

— С чего это он так? — спросила Надя, чувствуя, как в ней закипает на Стрюкова злая обида за старика.

— А я тебе об чем? И я ему так ответствовал: ты, говорю, Иван Никитич, об жалованье моем не пекись. Как-нибудь проскриплю. Мне не больно много надобно. Говорит, твое дело. И вижу я, не совсем по душе пришлись ему мои слова. Ему больше приятности, ежели умолкнет колокол и время потеряется. Знаю, к чему он клонил. Так-то. Вот я и ударился в торговлю. Пшено выменивать... А часы отбивать ночами буду.

— Тоже без жалованья? — улыбнулась Надя.

— Людей веселить маленько надобно. Не отбивать время — вроде жизня примерла. Верно я говорю?

— И отбивайте, — поддержала его Надя. — А Стрюкова больше не слушайте, никакой он теперь не хозяин. Сейчас все народное.

— Да тут, как на дело взглянуть, церковь-то все ж таки он выстроил, выходит, до всех ее делов ему касаемо.

Надя нахмурилась.

— Много он настроил! Люди за него мозоли набивали.

— Это точно, — добродушно согласился старик. — Люди, скажу тебе, — сила, они все могут.

Уже выйдя на улицу, Надя спохватилась: у кого же выменял пшено дед? Она поспешно вернулась и спросила Трофима об этом. Старик недовольно взглянул на нее и, немного помолчав, спросил:

— А тебе для чего знать?

— Выходит, тот, кто купил ваши кресты да червонцы, хлебные излишки имеет? Так?

— Должно быть, что так. Не последний же кусок отдал. Только назвать того человека не могу.

— Но ведь он же подлец! — возмутилась Надя.

— Ну, подлец. Само собой. Разве я против? Все ж выручил из беды? То-то

и оно! И ты лучше не допытывайся — не скажу. И чего ты ко мне с энтим самым делом привязалась?! — вдруг вспыхнув, налетел на нее дед. — Я ей по-свойски, из уважительности, а она — на тебе, в сурьез ударилась. Будто я первый и последний! По городу такая меньба идет, только гуд стоит. На толчок бы пошла да поглядела! А ваши товарищи комиссары словно слепые кутенки, прости господи. Разуйте свои буркалы да и приглядитесь, что оно и к чему. А то ко мне цепляются... Не скажу ни слова, хоть ты мне что хошь!

Надя еле успокоила разбушевавшегося старика. И тут она вспомнила об одном случайном разговоре с ним. Дедушка Трофим, кажется, что-то намекнул тогда насчет стрюковского хлеба? Да, точно! Если спросить? Не скажет. А почему не сказать?

В памяти всплыли круглосуточные очереди у булочных, вереницы детей в столовке; несмотря на небывалый мороз и леденящий ветер, они приходят, чтобы съесть всего лишь несколько ложек затирухи; лица у детей бледные, глаза голодные, жадно глядящие на поварих, просящие... А кормить их дальше уже почти нечем. Если бы не обоз, доставленный студентом Шестаковым, уже вчера дети не получили бы своего скудного пайка.

— Дедуня, — ласково обратилась к старику Надя. — Вы помните, незадолго перед тем, как бежать атаману, я заходила к вам. Помните?

— Ну, помню, — еще не совсем успокоившись, ответил старик. — А дальше чего?

— Если вы по-прежнему будете сердиться на меня, и спрашивать не стану. А дело такое — без вас, дедуня, никак не сладить!

— Ты меня не улещивай, — буркнул он.

— Зачем же? Я правду говорю.

— Правду! Ну, ежели правду, то давай. Выкладывай, какая там нужда... — вдруг подобрев, сказал старик. — Вишь ты, чего придумала: «Без вас никак не сладить!» — Он произнес эти слова с кажущимся недовольством, хотя на самом деле ему было приятно слышать, что есть какие-то важные дела, где без него не обойтись.

— Вы, помнится, говорили тогда, что хлебные купцы повывезли хлеб из города...

— Это всем известно, весь город знает, — прервал он Надю, не дослушав до конца.

— А Стрюков? Тоже вывез?

— Люди разное несут про Стрюкова, — нехотя сказал он и поспешно добавил: — Возводить напраслину на человека не хочу. И не буду. Если сказать по чести-совести, не мое там дело. Вот такой у меня тебе ответ.

— Ну, что ж, спасибо и на этом. — Надя не сдержала вздоха. — Детишки перемрут... — горестно сказала она и пошла к двери.

— Погоди-ка! — окликнул ее старик. — Человек я, понимаешь, уже немолодой, время пришло подумать и об дальней дороге. Так что не хочу брать на душу нового греха — их и без того начни считать — со счету собьешься.

— Вот поглядели бы вы на тех голодных детей, что в столовую приходят... совсем же махонькие, и личики как у стариков. — Надя безнадежно махнула рукой. — Глядишь на них — и жить противно становится. Кажется, на любой бы грех пошла. Да и какой может быть грех, если для голодных детей у кого-то лишний кусок отобрать?!