Крылья ужаса
Шрифт:
— Ну, там время по иному ощущается, — вставил Петр. — Не так как у нас.
— Все равно… Лишь бы долго, долго, — ответила Галя.
Мефодий между тем занялся ловлей каких-то насекомых. Старушка, зябко укутавшись в платок, слушала беседу.
— Да и мои… тоже жить хотят, — то и дело вставляла она, подмигивая.
«Где это Мефодий выкопал такую, — подумал Петр, — а может, точнее: где она его такого выкопала?»
Анастасия Петровна сидела на возвышении, на самом, так сказать, его пике, и с дурашливой снисходительностью посматривала на своих гостей. Наливочка была, конечно, предложена и старушке,
— Им тоже надо… сладенького — шепнула она дереву.
— Где же вы живете, Анастасия Петровна? — поинтересовался Петр.
— В Москве живу. Где же мне еще жить. По Гоголевскому бульвару прописана…
Вдруг стало вечереть, хотя кроваво-нежные лучи солнца еще проникали сквозь деревья. Надо было уходить. Шумел ветер.
— Ну, я вас провожу, — сказала старушка. — А сама пойду пить чай с ночным сторожем.
Кряхтя, она встала со своего возвышения. «Могилка то девицы, — ласково добавила она, — в девушках ушла».
Путь нужно было держать нелегкий: томление и блаженство растопило почти всех. Один Мефодий был неутомим. А старушка шла почему-то широко расставив ноги, точно это были у нее ходули. Юбка неопрятным мешком покрывала ее плоть.
— Видите, Петр, видите, — повторяла Люда. — Вечность — о, если б в нее войти… А думаю, и теням, наверное, страшно, когда их судьбы предсказывают…
Еле выбрались из запутанного кладбища: перед тем Анастасия Петровна, попрощавшись, потрепала Мефодия по плечу и исчезла по кривой дорожке. Когда подошли к дому N 8, все было уже во мраке, лишь качались деревья от ветра, точно темные призраки, и горели огни в окнах. Мефодий тут же юркнул куда-то в сторону.
VIII
Галюша решительно предложила зайти всем оставшимся (Люде и Петру), к ней домой, в ее квартиру из двух уютных комнат, благо мужа с сынишкой десяти лет она отправила в деревню — отдыхать.
Шли — даже по земле — осторожно. Лестница была скрипучая, деревянная, и квартирки, как норки, теснились здесь плотно друг к другу. Но у Гали оказалось очень родимое, вовлекающее гнездо, где можно было быть самим собой. Дружелюбно расселись за столиком с простой клеенкой, у окна, за которым трепетал клен.
Галя быстренько собрала — для уюта — маленький ужин под ту же наливочку, которая у нее была неиссякаемая.
Но внезапно — за стеной, в соседней квартире — раздался резкий истерический крик, послышалось падение чего-то тяжелого и затем: не то ворчание, не то сдавленный стон.
— Ох, как раз с этой квартирой беда, — вздохнула Галя, — ведь там живет Ира.
И она посмотрела на Люду. Петр немного заволновался — по интеллигентской привычке.
— Ничего, ничего, Петр, — и Галюша сладко опрокинула в себя рюмку с наливочкой. — Люда знает, у нас в доме жильцы все смирные, бывалые, ну, конечно, Мефодий со странностями, но только одна эта семья Вольских не удалась. И как раз наши соседи.
Крик повторился.
— А что за Ира, что за суровая женщина? — спросил Петр.
— Какое! Девочка 13 лет.
— Ого!
— Она кого хошь на себя наведет, хотя сама в малых летах. Я, Люда, скажу, что нарочно своего Мишку в деревню сплавила. А то боюсь: Ирка попортит.
— Хороша! — вставила Люда.
— Да, у нее глаза-то
— Месть за детские крестовые походы. — Рассмеялся Петр.
— И все-таки ее жалко, Ирку, — поправила Галюша.
Опять раздался истерический крик.
— Я б сынка своего и на лето при себе оставила, да боюсь Иркиного разврата. Хоть с квартиры съезжай, — совсем задумалась Галя.
История Иры — по большинству источников — была такова. В тяжелые, послевоенные годы ее мать-одиночка побиралась вместе с ней, с малолетней девочкой, по деревням и городам, где-то в запредельной глуши, в Сибири.
Однажды мать забрела на край маленького города, в какое-то общежитие, на отшибе, где жили рабочие какого-то далекого племени, собранные Бог весть откуда. Хотела мать чего-нибудь попросить у них и сплясала для этого, по своему обыкновению. Но вместо отдачи рабочие эти, убив, съели ее, а про девочку-малютку позабыли. Ели они ее в большой общежитской столовой, сварив предварительно в котле. А забытая девочка ходила между ними, сторонилась и молчала, глядя как они ели.
Потом один рабочий, наевшись, пожалел ее, спрятал, и затем вывел в город. Говорили потом, что девочка все-таки не осознала в точности, что случилось с ее матушкой-плясуньей.
В городе ее приютили добрые люди, потом передали другим людям, потом официально выяснилось, что ее мать съели, и это было записано в закрытой Ириной характеристике, в детском доме. Прочитала как-то эту характеристику бездетная тридцатилетняя женщина Зоя Вольская, сама плясунья и шалунья, застрявшая в сибирском городке проездом из Москвы. И пожалев сиротку, особенно потому, что с ее матерью так обошлись, взяла девочку к себе, в Москву, в дом номер восемь.
Жила Зоя там в квартире вместе со своим оголтелым мужем Володей и со своей матерью Софьей Борисовной, старухой со скрытыми странностями.
И жизнь Иры потекла более или менее нормально, до тех пор пока у нее самой не обнаружились — уже открытые странности. Но до этого все шло хорошо. Зоя, правда, все больше и больше спивалась, лихо и неестественно: красавица она была, хотя и не нашедшая себя. Володя был чуть дурашлив, хотя в тоже время чересчур строг; тайно сожительствовал он и со своей тещей, Софьей Борисовной, со старушкой, но это было как-то вне его сознания и мимоходом. Зато Софья Борисовна заботилась о нем. Зоя же об этом ничего не знала: ее и саму несло Бог весть куда, и она нередко пропадала целыми ночами. Ира же росла здоровой девочкой. Жильцы были кругом тихие, радушные, и проникновенные: Иру никто не обижал. Ненормальность у Иры обнаружилась как раз с того времени, когда у нее, у ребенка, появился почти взрослый ум. И вообще многое у нее было связано с умом. Все это достигло кульминации совсем недавно, когда Ира предложила Володе оставить Зою и сожительствовать с нею одной. Зоя потом, ругаясь, рассказывала об этой истории Гале. А до этого была дикая, неостановимая похоть, которая бросала Иру от мужика к мужику, в сад, в канаву, куда угодно…