Крым
Шрифт:
– Должно, не здоров, трудно стоять, – с сочувствием произнес старый генерал-лейтенант с потускневшим золотом на советских погонах.
– А Леонид Ильич Брежнев стоял весь парад, хотя ноги едва держали, – ответил ему генерал армии, который помнил десятки прежних парадов.
Площадь дышала, переливалась. Плотно, брусками, стояли войска. В их неподвижности была жизнь, нетерпение, готовность двинуться мощным потоком, волна за волной, пройти по брусчатке. Все ждали счастливой минуты, когда двинется этот рокочущий, блистающий вал.
Гулко, с мегафонным звоном, полетели над площадью команды.
Грянул марш, бодро, бравурно. Из Спасских ворот появился черный, старомодный, великолепный в своей советской старомодности автомобиль, в котором стоял министр обороны. Навстречу покатился другой автомобиль, ветеран былых победных парадов. Две машины съехались в центре площади. Командующий Московским гарнизоном рапортовал министру обороны, и казалось, их автомобили приветствуют друг друга. Улыбаясь хромированными радиаторами, хрустальными фарами, черным солнечным лаком.
Лемехов любовался тем, как машины плывут вдоль недвижного строя. Звучал марш. Прерывался. Что-то бессловесно провозглашал министр. И ему в ответ, как эхо в горах, гремело лишенное слов приветствие, рокочущее, как камнепад, «Ура!».
Лемехову казалось, что он участвует в богослужении. Площадь была храмом, и все собравшиеся были участниками таинственной литургии, которая возможна только на этой священной, намоленной площади.
Министр обороны объехал войска, вышел из машины и приблизился к президенту. Тот стоял, невысокий, спокойный, принимая рапорт министра:
– Товарищ Верховный главнокомандующий!
Лемехов вдруг остро, в счастливом предчувствии, увидел себя на месте Лабазова. Ему, статному, широкоплечему, с волевым спокойным лицом, рапортует министр. Войска, затаив дыхание, с обожанием смотрят на своего президента. Площадь, мерцая брусчаткой, посылает ему тысячи стеклянных лучей.
Это восхитительное знание, доступное только ему, взволновало его. Он оглядывался, не угадал ли кто-нибудь в нем будущего президента. Но все внимали выступлению Лабазова. Старый генерал-лейтенант, чтобы лучше слышать, приложил ладонь к уху.
Речь Лабазова показалась Лемехову вялой и бесцветной, указывала на недостаток энергии, на болезнь. Площадь с войсками была чаша, переполненная пьянящей силой, а Лабазов казался блеклой чаинкой, случайно упавшей в этот жаркий настой.
Но уже гремел оркестр, пели трубы, грохотали барабаны, и первая «коробка», печатая шаг, двинулась по брусчатке во всем великолепии.
Шли офицеры академий, десантники, морские пехотинцы. Впереди командиры, ладонь у виска, страстно, жадно взирали на президента. Сверканье клинков, боевые знамена, прижатые к груди автоматы. Лица трепетали в порыве воли и преданности. Лемехов чувствовал сгусток страсти и силы, в котором исчезала отдельная судьба, превращаясь в слепое стремление, в готовность умирать, ломиться сквозь ревущую сталь. Под музыку маршей эти свежие, исполненные красы и бравады мужчины уходили на битву, и Лемехов шел вместе с ними, обреченный на смерть под гром барабанов.
Над этим майским парадом, как прозрачная тень, плыл другой, осенний парад сорок первого года. Лемехов чувствовал слезную
Он взглянул на Лабазова. Тот сидел на стуле, недвижный и безучастный. Казалось, его не трогали преданные лица, солнечные клинки, развеянные знамена. Он был погружен в свои внутренние переживания, быть может, чувствовал боль. Чужое воодушевление, яростная страсть тяготили его, и ему хотелось, чтобы все поскорей завершилось.
Лемехов испытал к Лабазову презрение, к его тесной душе, не способной вместить грандиозность парада, откликнуться на жаркое, устремленное к нему обожание. Когда ветер русской истории сдует Лабазова, как бесполезную пылинку, его место займет Лемехов. Сбросит зыбкую материю с гранитного Мавзолея, поднимется на трибуну, где когда-то стоял вождь-победитель.
Лемехов перестал смотреть на Лабазова, будто его не стало. Теперь он сам принимал парад. Десантник в голубом берете, усыпанный орденами за Чеченский поход, брызнул на него синевой из-под золотистых бровей.
Последняя «коробка» покинула площадь, исчезла на Васильевском спуске. Музыка смолкла. В тишине несколько минут площадь оставалась пустой. Раздался рокот, окутанная металлической дымкой, на площади показалась техника. Лемехов смотрел, как на мягких шинах, ровным строем катят бронемашины «Тигр». Командиры в люках, плещется знамя, сияют вороненые стволы пулеметов. Лемехов помнил эти машины на испытаниях, когда они проваливались в водяные ямы, карабкались на каменистые склоны, чавкали в раскисшей глине. Он знал конструктора этих машин, знал заводы-изготовители, знал приграничные бригады, куда поступили на вооружение эти разведывательные броневики. И каждое возникавшее на площади изделие вызывало у Лемехова сдержанную радость, мысли о громадных производствах, лабораториях, рабочих коллективах, объединенных его волей и разумением. Он был причастен к новым образцам вооружений, которые, как миражи, появлялись на площади.
Шли новые бэтээры, похожие на ящериц, способные воевать в горах, поднимая в зенит свои мощные пулеметы. Звенели и стучали, как кастаньеты, боевые машины пехоты, с усиленной броней, с двигателем, проверенным в песках и арктических льдах. Мощные и грациозные, в синем дыму, шли танки, колыхая тяжелыми пушками, с ребристой броней, зенитными пулеметами, пусковыми установками для ракет.
Лемехов испытующе, из-под бровей, смотрел на дело рук своих. В каждом бэтээре, в каждом танке был и его труд, его упрямая воля. Машина, проплывая мимо, безмолвно посылала ему знак своей признательности.
Шли тяжеловесные самоходки, сотрясая землю. Тягачи скребли гусеницами брусчатку, тянули за собой дальнобойные гаубицы. Катились установки залпового огня с трубами, из которых в адском огне вылетают свистящие вихри, плавят скалы, превращают города в пепелище.
По площади, построенная в аккуратные ряды, смиренная в своей сокрушительной мощи, двигалась война, и Лемехов был творцом этой угрюмой стихии.
Военные атташе не уставали фотографировать. Старые генералы что-то громко говорили друг другу, перекрикивая шум моторов. Министр культуры, поймав взгляд Лемехова, поднял вверх большой палец.