Крымская кампания 1854 – 1855 гг.
Шрифт:
Доктору приходилось работать в условиях, когда не хватало лекарств, инструментов, даже коек для больных. Иногда весь рацион пациентов состоял из некоего подобия супа, приготовленного из риса и измельченных сухарей. И это при том, что доктор Блейк был добросовестным и трудолюбивым врачом, а его госпиталь считался одним из лучших в армии.
Другой врач, прибыв 2 февраля из Англии в «беспорядочное нагромождение полуразрушенных, грязных домиков и палаток в Балаклаве», которые гордо именовались полковым госпиталем, пришел, по его собственным словам, в состояние ужаса. Солдаты лежали в палатках в тесноте и грязи, на голой земле, укрытые только собственными шинелями. За доктора здесь был недоучившийся фармацевт, но от этого не было большой
«Чрезвычайно необычно то, – с удивлением писал матери офицер 18-го полка, – как много врачей сходит здесь с ума и отправляется домой».
Больные, которых направляли из полевых лазаретов на лечение в госпитали в Балаклаве, могли рассчитывать на немногим более комфортные условия, чем в своем лагере. Какими бы ужасными ни считались военные госпитали в Скутари, балаклавские были еще хуже.
Элизабет Дэвис, жесткая, мужеподобная медсестра из Уэльса с манерами грубияна сержанта, прибыла в армейский госпиталь Балаклавы вместе с десятью другими добровольцами после того, как поссорилась в Скутари с мисс Найтингейл. Позже она описала, в какие ужасные условия попала. Мисс Найтингейл не хотела, чтобы ее сестры уезжали в столь необустроенное, грязное место, где санитары понятия не имели о дисциплине, а палаты были переполнены задыхающимися от удушья больными, поэтому перед отъездом рассказала Дэвис о том, что творится в балаклавских госпиталях. Однако действительность превзошла самые худшие ожидания.
«Я до самой смерти не забуду то, что видела там!» – писала Элизабет. Монахиня, взявшая на себя обязанности руководителя вновь прибывшими, предупредила медсестер о том, что они не должны разговаривать с пациентами. И когда Дэвис, не удержавшись, спросила одного из больных о том, как тот себя чувствует, монахиня, отругав ее, повторила запрет персоналу общаться с больными. Дэвис стала осматривать раны. Первый из осмотренных ею пациентов поступил с обморожениями. Когда с него снимали повязку, обнаружилось, что пальцы обеих ног бедняги сгнили. То же случилось с пальцами руки другого больного. Многим раненым не меняли повязок по две – шесть недель. Один из солдат был ранен еще в Альменском сражении. С тех пор, уже почти пять недель, его больше не осматривали и не перевязывали. Медсестра удалила из его раны целое скопище личинок насекомых. У некоторых других пациентов личинки приходилось выгребать чуть ли не пригоршнями.
Кроватей не было; люди лежали на досках. Вместо подушек под головы подкладывали шинели. «Больные и раненые все были на одно лицо: запущенные, грязные, обовшивевшие». На весь госпиталь оказалось только два врача.
Через два дня после прибытия медсестер Раглан приехал посмотреть, как они устроились. Он чувствовал себя лично ответственным за них, так как они прибыли по его личному запросу, вопреки возражениям Военно-медицинского департамента, где не хотели даже слышать об отправке женщин в Крым. Даже мисс Найтингейл согласилась выполнить просьбу Раглана только потому, что не хотела обидеть человека, которого очень уважала.
Мисс Дэвис была очень рада видеть командующего, с которым часто встречалась в Лондоне до войны. Она работала горничной в доме, который находился рядом с домом Рагланов. Раглан часто проходил мимо нее ранним утром, когда она очищала коврики около дома. «Он никогда не проходил мимо меня, – вспоминала Дэвис, – не поздоровавшись и не заговорив со мной. Иногда он замечал: «Холодное утро» или «Прекрасный день», а однажды я слышала, как он сказал слуге: «Эта женщина всегда на ногах». Раглан тоже узнал женщину. Прежде чем обратиться к кому-нибудь еще, он подошел к ней и заявил:
– Я знаю вас. Вы ведь живете на Станхоп-стрит?
– Да, милорд.
– И вы знаете меня?
– Да, милорд.
– Вы самая трудолюбивая
Потом командующий заговорил с другими медсестрами. Он отметил, что дела в военных госпиталях уже идут лучше. Затем поделился с ними планами открытия госпиталя в районе прифронтовой полосы. Раглан считал неправильным, что тяжелых больных приходится везти в балаклавские госпитали, до которых довольно далеко. Мисс Дэвис вспоминала, что Раглан был частым гостем в ее госпитале, где появлялся один по три раза в неделю. Командующий разговаривал с больными и ранеными дружески, как с равными, без аристократической чопорности и той характерной для него сдержанности в общении с подчиненными.
Он всегда был прост и доступен в неофициальной обстановке. Однажды по дороге в штаб 3-й дивизии Раглан посетил лагерь 1-го полка, где его привели в восхищение уложенные кольцом ядра и скребок для удаления грязи у входа в палатку полковника. Позже командир полка вспоминал, что «никогда прежде не встречал такого доброго человека и, в то же время, смелого, грамотного и решительного солдата. Командующий заслуживает только самых добрых слов. В его груди бьется лучшее из сердец».
Через три недели гардемарин Вуд доставил в штаб письмо для генерала Бэргойна. Позже он с замиранием сердца писал матери:
«В штабе я попал в большую комнату, где застал за обедом весь штаб лорда Раглана. Я осмотрелся и обнаружил сидящих за столом с краю двух пожилых джентльменов. Я решил, что один из них, наверное, сэр Джон. Когда я подошел к ним, один из них обратился ко мне: «Так, молодой человек. Вы, наверное, пришли сюда пешком?» Я кивнул. «Вы, видимо, устали?» Я сказал, что не очень. «Вы, должно быть, голодны?» Я заметил, что не слишком хочу есть. Все-таки мне предложили сесть и пообедать. Позже я узнал в пожилом джентльмене лорда Раглана, которого до этого никогда не видел вблизи. Увидев, что не смогу дотянуться до ветчины, я встал, чтобы отрезать себе кусочек. Но командующий предложил мне оставаться на месте и попросил капитана Маркхама помочь. После обеда командующий побеседовал со мной несколько минут, и я вышел от него полный раскаяния в том, что несправедливо относился к нему прежде, считая чопорным аристократом».
Так случалось довольно часто. Собираясь к командующему, офицеры готовились встретить холодного, надменного и помпезного старика, а разговаривали с человеком, который мягкими, вежливыми манерами больше напоминал приходского священника, чем генерала. Тот, кто лично общался с Рагланом, никогда больше не говорил о нем плохо.
Рядовые и сержанты чрезвычайно редко ругали командующего. «Лорд Раглан предпринял все, что было в его силах, для того, чтобы сделать нашу жизнь здесь легче, – писал домой 19 января один из сержантов. – Всегда просто, сидя в компании других джентльменов в удобных креслах перед камином, искать виновного в бедах армии». Как заметил капрал Гектор Макферсон, «по моему скромному мнению, самой большой несправедливостью было перекладывать вину на Старину Рага». «Раглан очень добросердечный джентльмен, – писал 12 февраля домой в Корнуолл один из рядовых, – он сделал все, что мог, для того, чтобы обеспечить сносные условия для армии. Он не может бороться с плохой погодой. Я обморозил пальцы, – пишет солдат и, как бы опасаясь, что домашние могут обвинить в этом Раглана, спешит добавить: – Но теперь с ними все в порядке».
В большинстве писем домой рядовые отзываются о Раглане хорошо. Но солдатских писем было мало. Многие из солдат не умели ни писать, ни читать. И безжалостные нападки на командующего шокировали многих из них, когда они узнали об этом.
Однажды в этом имел возможность убедиться лично корреспондент газеты «Ливерпуль меркьюри», прибывший в порт, чтобы взять интервью у вернувшихся из Крыма раненых солдат. «Они ужаснулись, – признает он, – когда услышали, как об их командующем отзываются дома».