Крымская война
Шрифт:
Вооружившись двумя документами: сообщением Нессельроде из Петербурга о решающей роли интриг Стрэтфорда в деле провала миссии Меншикова и письмом непосредственно от Меншикова к барону Бруннову, где этот факт разъяснялся и уточнялся, Бруннов 5 июня поехал объясняться. Это письмо ему накануне привез прямо из Константинополя, непосредственно от уезжавшего уже оттуда Меншикова, молодой граф Дмитрий Карлович Нессельроде, сын канцлера; невзирая на абсолютную общепризнанную его бездарность, чадолюбивый отец поместил его в свое время в свиту Меншикова, который никакой пользы от него не извлек. Но письмо Меншикова и устные (ничего особенно ценного не прибавившие) рассказы молодого Нессельроде дали Бруннову большой материал для жалоб Эбердину на козни и коварство Стрэтфорда-Рэдклифа{22}. Эбердин, как всегда, выразил горестное удивление по поводу злонравного поведения и дурного характера своего константинопольского посла. Он вполне признал, что "вина на стороне Турции", и как всегда, пресса и правительство Эбердина продолжали
Бруннов хвалился, как необычайным своим успехом, что ему удалось убедить английское правительство отказаться от немедленного реагирования путем морской демонстрации на взволновавшее всю Европу известие об отъезде Меншикова. "Это было и для меня дурной четвертью часа", - пишет Бруннов канцлеру и предвидит еще "много дурных дней"{24}. Посол явно очень сильно все-таки побаивается ближайших шагов царя, которые "Англия ждет с почтительностью и с доверием". Беря на себя изъявить от имени Англии эти отрадные чувства государю императору, барон Бруннов очень неспокоен душой, зная, что в этой Англии или даже - конкретнее и теснее - в английском правительстве водятся и Пальмерстон и Кларендон, а в оппозиции - и Дизраэли и лорд Гардвик, которые еще находят Кларендона слишком слабым и уступчивым. "Это великий момент, когда наш августейший повелитель выскажет свою волю среди этого кризиса. Будьте добры, известите меня (о волеизъявлении царя.
– Е. Т.), чтобы я мог ответить лорду Эбердину, с тревогой этого ожидающему", - просит Бруннов.
А пока Эбердин "не считает войну неизбежной". Если русские войдут в Дунайские княжества, Эбердин "с большим сожалением" велит английской эскадре подойти к Дарданеллам. Но ведь и Николай тоже с большим сожалением посылает войска для оккупации Молдавии и Валахии. Это место рукописи отчеркнуто царем. Сам Эбердин при этом прибавил, что он вообще считал бы очень печальным, если бы христианским народам пришлось проливать кровь во имя Магомета. Но все это ничуть не решало вопроса. А что если турки посмотрят на занятие Молдавии и Валахии как на объявление войны и обратятся с формальной просьбой о помощи к Англии и Франции? "Наряду с турецкой глупостью не следует забывать французской ярости. Кто может предвидеть, куда она нас заведет? Если Луи-Наполеон хочет запутать дела, конечно, для него представится удачный случай. А если французская эскадра войдет в проливы, то останется ли английская вне проливов?"
Бруннов метался в эти дни во все стороны, писал ноты, письма, меморандумы. "Я бы наполнил томы, - пишет он, - если бы я хотел отдать вам отчет в том, что я делал все эти дни, чтобы повлиять на английское министерство". Уже в этот первый момент, не зная точно, но предвидя оккупацию княжеств, Бруннов пишет: "Без Австрии английское правительство не зайдет слишком далеко. Оно боится остаться вдвоем с Францией. Будут стараться обработать венский и берлинский дворы (on travaillera les cours de Vienne et de Berlin)".
Тут, мимолетно, Бруннов начинает даже разочаровываться в Эбердине, имевшем "глупость" (quelle pauvret d'esprit!) доверить столь важные дела такому человеку, как Стрэтфорд! В благорасположении Эбердина Бруннов продолжает все-таки не сомневаться.
14(26) июня Николай издал манифест о вступлении русских войск в Дунайские княжества, а 1 июня 1853 г. лорд Кларендон виделся с французским послом в Лондоне графом Валевским и уведомил его, что британский кабинет приказал своему флоту идти в Безикскую бухту, у входа в Дарданеллы. Немедленно извещенный об этом Наполеон III приказал французскому флоту, стоявшему с начала апреля в греческих водах, идти туда же, и уже 13 и 14 июня обе эскадры бросили якорь в Безикской бухте, а 22 июня (4 июля) русская армия вступила в Молдавию. Но о намерении царя занять Молдавию и Валахию Нессельроде заявил британскому послу Гамильтону Сеймуру еще в конце мая.
Сопоставление этих дат дало впоследствии возможность каждой стороне утверждать, что инициатива враждебных действий исходила не от нее. Спор излишний, потому что агрессивные стремления и провокационные приемы
Телеграмма из Варшавы известила 7 июня лорда Кларендона, что в Петербург вызван князь Михаил Дмитриевич Горчаков ввиду его назначения начальником штаба действующей армии. Об английской миссии в Петербург Кларендон уже "хранил молчание". Вообще же Бруннову кажется, что английский кабинет в нерешимости и что между его членами нет согласия, что они страшатся войны, но и боятся запросов в парламенте, воинственных настроений в общественном мнении и т. д. Кларендон предостерегает Бруннова, а Бруннов, боящийся войны в душе и сам, - с готовностью передает точные слова Кларендона по адресу Николая: "Я подавлен, когда я думаю о страстях, которые военный крик подымает всюду в Европе. Это надежда революционной партии. Вот почему все установленные правительства должны соединить свои усилия, чтобы не дойти до этой крайности"{26}.
В эти дни, приглядываясь к английским настроениям, Бруннов утверждает, что Англия быстро примирилась бы даже с завоеванием Турции русскими, "если бы она не боялась русского тарифа", т. е. изгнания английских товаров с левантийских рынков. Англия боится, однако, раздела Турции, так как Россия получит при этом наибольшую часть. Отмечая совершенно правильно эти факты, барон Бруннов не придумывает для борьбы с английскими настроениями ничего более хитрого, чем перемену названия: "Я прошу вас принять в соображение одну мысль, которая с некоторых пор представилась моему уму. Дайте восточным делам новое название. Назовите так: ,,восстановление христианства в Турции". Это важно ввиду религиозных чувств, сильных в Англии". Николай отметил карандашом это место двойной чертой. И Бруннов снова настаивает, что Англия "боится не наших солдат, а наших таможенных чиновников". "Все это мелко, меркантильно более, нежели политично, но это чистейшая истина"{27}.
Невольно тут вспоминаешь то, что еще, начиная с 1835 г., твердил Ричард Кобден, который именно потому и советовал своим землякам относиться хладнокровно к возможному внедрению русских в Турцию, что английская торговля от этого не пострадает. Русская протекционистская экономическая политика круто изменила эти воззрения даже в той части торговой и промышленной буржуазии Англии, которая шла за Кобденом.
В середине июня Николаю было сообщено во французской копии письмо статс-секретаря по иностранным делам Кларендона послу Сеймуру. Письмо, конечно, и писано было специально для доведения его содержания неофициальным путем до сведения Николая. Кларендон "с сожалением" констатировал полное расхождение во взглядах между Англией и Николаем, подчеркивал, что считает поведение Стрэтфорда-Рэдклифа совершенно правильным, указывал, что и для британского кабинета явились полнейшей неожиданностью требования, представленные Меншиковым после того, как все желания царя касательно "святых мест" были выполнены. Кларендон пресерьезно доказывает Николаю, что так как царь всегда утверждал, будто он имеет "твердое намерение" не нарушать независимости Турции, то лорд Рэдклиф именно и считал, что Меншиков нарушает эту волю царя своими новыми и новыми требованиями, и, борясь против Меншикова, думал, что этим самым он, британский посол в Константинополе, способствует исполнению царских желаний{28}. Все эти курьезные объяснения, в которые сам он, конечно, не верил, Кларендон сообщает царю с явной иронией через посредство того самого Гамильтона Сеймура, которому Николай еще 9 января 1853 г. на рауте у Елены Павловны предлагал поделить Турецкую империю между Россией и Англией.
7 июня Кларендон пишет Сеймуру еще одну бумагу уже в форме личного письма. Он снова говорит о "тягостном недоразумении", вследствие которого вопрос о "святых местах" превратился в вопрос о войне России с Турцией. "Никогда потомство не поверит и не сможет оправдать, так же как и нынешнее поколение, бедствия войны, возникшей из-за подобной причины", - так кончает Кларендон{29}.
Снова и снова Кларендон возвращается к вопросу о поведении Рэдклифа в Константинополе, настаивая на полнейшей будто бы его корректности. И снова английский министр стремится выдвинуть эту фикцию, установить разногласие, будто бы существующее между царем, желавшим лишь оградить права православной церкви в Палестине, и Меншиковым, который произвольно видоизменил содержание первоначальных русских требований в сторону нарушения турецкого суверенитета. Если бы русские предложения остались прежними, пишет Кларендон, то "во всяком случае достоверно, что лорд Рэдклиф, будучи запрошен Портой, никогда бы не дал совета, противного принятию этих предложений". Николай пишет на полях, прочтя эти слова: "Однако он это делал и снова сделал" (il l'a fait et refait cependant - подчеркнуто царем){30}.
В Лондоне явно еще не теряли надежды, что дело обойдется без занятия русскими войсками Дунайских княжеств. Написав 7 и 8 июня два послания Сеймуру, Кларендон пишет опять и все о том же. И подчеркивая в этом представленном документе слова, что англичане думали, будто миссия Меншикова касается только "святых мест" и обеспечения прав России от нарушений со стороны турецкого правительства, царь пишет на полях: "конечно, только это - и ничего более (rien assur que cela et rien de plus)"{31}.