Крымская война
Шрифт:
Керн подойдя поспешно к валу, видел, конечно, как опасно положение адмирала: амбразуры, к одной из которых приник Нахимов, были самые уязвимые места на бастионе; однако он знал и то, что Нахимов не любит, когда выказывают заботу о нём. Вдруг он вспомнил, что на другой день будут именины адмирала, а вслед за этим явилась мысль пригласить его ко всенощной в башню, где было вполне уже безопасно от пуль.
Он взобрался на банкет, стал сзади Нахимова и начал, как рапорт, приложив к козырьку руку:
— Ваше высокопревосходительство!
Нахимов
— А-а, здравствуйте-с! Вы где были-с?
— У всенощной… Сейчас идёт в башне… Вам не угодно ли отслушать?
Керн был уверен, что нашёл неотразимый предлог свести адмирала вниз с банкета, но Нахимов ответил снисходительно:
— Можете идти-с достаивать… Я вас не держу-с…
Керн стоял сзади его удручённый. Треугольные вздутые щёки его опустились скорбно и испуганно, потому что пули безостановочно то пели над головой Нахимова, то ударялись глухо в верёвочный щит и в нём увязали.
— Все господа офицеры хотели бы видеть вас у всенощной, ваше высокопревосходительство, — сказал он наудачу, сам не стараясь даже угадывать, как к этому может отнестись адмирал, который ему показался не в духе.
— А-а? Да, да-с… Хорошо, я вот сейчас приду туда, — пробормотал, не отрываясь от трубы, Нахимов и добавил, как прежде:
— А вас я не держу-с.
Керн знал, что нельзя было прямо так вот сказать, что стоять здесь опасно: это всегда только сердило Нахимова, и в то же время дважды повторенное: «Я вас не держу-с!» — звучало, как приказ. Он отступил на шаг и спустился с банкета, прошептав на ухо Короткому, чтобы тот подействовал на адмирала, который простит ему, как матросу, его заботливость.
Короткий тут же вскочил на банкет и стал на место Керна. Как раз в этот момент пуля, направленная в адмирала, ударилась рядом с его локтем в земляной мешок амбразурной щели.
— Каковы, а? Метко стреляют, канальи! — полуобернулся Нахимов, и Короткий, выпучив глаза, выкрикнул в страхе:
— Убьют, Павел Степаныч! Сойдите, ради бога!
— Не всякая пуля в лоб-с, братец, — спокойно отозвался ему Нахимов, однако не больше, как через секунду, протянул трубу сигнальщику, стоявшему рядом.
Керн же между тем схватился за другое средство, чтобы свести с банкета адмирала: он приказал комендору ближайшей мортиры выстрелить.
Он думал, что Нахимов сейчас же спустится и подойдёт к орудию, скажет несколько слов комендору, известному ему старому матросу Грядкову, но вышло совсем иначе. Сигнальщик, взяв трубу из рук адмирала, счёл нужным вскинуть её тут же к глазам, чтобы посмотреть, что сделает во французской траншее русская бомба.
— Ишь, ловко как! — вскрикнул он. — Сразу троих подняло!
Нахимов, отступивший было от амбразуры, снова подвинулся к ней, чтобы своими глазами увидеть, что это был за удачный выстрел из мортиры, но тут же повалился назад: ещё более удачным оказался выстрел какого-то зуава сквозь амбразуру: он лишил Севастополь важнейшего
Падающего адмирала подхватил мгновенно ставший на одно колено Короткий, и только белая фуражка свалилась с головы Нахимова и скатилась вниз с банкета.
Пуля попала в лоб над левым глазом, прошла через мозг и вышла сзади уха.
5
Как после проигранного большого сражения заволновался город: «Павел Степанович убит!»
Раненый был ещё жив в это время, но представлял из себя только предмет всеобщих забот, заранее обречённых на неудачу. Смерть уже держала героя Наварина, Синопа и Севастополя в своих цепких руках и на усилия людей вырвать его из страшных объятий глядела уничтожающе спокойно.
Лейтенанты Колтовской и Костырев, вне себя от горя, перебивая один другого, заспорили, куда отправить своего адмирала: на перевязочный ли пункт в Аполлонову балку, или прямо в город, в Дворянское собрание; Керн, растерявшийся, бледный, с отсыревшими глазами, бормотал:
— В госпиталь, в госпиталь, на Северную!.. Там Гюббенет! Про-фес-сор!
Но матросы, уложившие своего «отца» на простые, чёрные от застарелой, запёкшейся крови носилки, упрямо понесли его к блиндажику бастионной сестры, Прасковьи Ивановны.
— А-ах, господи милосердный… А-ах, батюшки!.. Ах, голубчик ты мой!
— разахалась, всплёскивая голыми ручищами, Прасковья Ивановна.
— После, после выть будешь! — сурово остановили её матросы. — Перевяжи скорей! Это дело скорости требует!
Глаза Нахимова были закрыты. На лице крови не было; несколько капель крови, смешанной с мозгом, задержалось только в завитках белокурых волос сзади.
Даже толстые, черноземной могучей силы руки бастионной сестры, привычные уже ко всяким ранам, заметно дрожали, когда бинтовали они голову Павла Степановича.
— Как считаешь, живой не останется? — шёпотом спрашивали матросы.
Им хотелось хотя бы услышать её приговорку: «Ничего, будьте веселы!»
— но они её не услышали. Прасковья Ивановна только припала ухом к груди Нахимова, послушала, бьётся ли сердце, и, подняв голову, сказала:
— Несите к дохтору, на перевязочный, — что он определит… А-ах, злодеи, изверги, что сделали!.. — И заплакала теперь уже разрешённо, просто, по-деревенски, по-бабьи…
Из башни, не достояв всенощной, выходили толпами офицеры, матросы, солдаты, и все стремились туда, за носилками, на которых уносили неподвижное тело адмирала — душу обороны.
— Что? Ранен? Куда? В голову? Пулей?.. Э-эх!
— Говорят, навылет!
— Навылет? В голову?..
Махали безнадёжно руками, старались глядеть в землю, чтобы скрыть друг от друга приступы слабости. Иные из офицеров пытались всё-таки утешить себя, вспоминая вслух о знаменитой ране Кутузова, тоже пулей в голову, только турецкой пулей.