Крымская война
Шрифт:
И вот теперь он стоял, начальник 9-й дивизии, с посеревшим запылённым лицом, и говорил, приложив к козырьку толстые дюжие пальцы:
— Понесли очень большие потери, не приведённые ещё в известность…
Не было штурмовых лестниц… И если бы хоть два лёгких полевых орудия, — ничего не было!
Он оправдывал своих отхлынувших солдат, — не себя. Косясь на локоть его, белый хрулёвский конь сочувственно кивал головою.
С того места, где остановил Ладожский полк Хрулёв, видно было горжу и тела убитых брянцев, валявшихся густо на подступах к ней.
— Думаете,
— Одной пехотой, без артиллерии, без лестниц… думаю, что нельзя, — посмотрев ещё раз на горжу, ответил Лысенко.
— Хоть и нельзя, а надо, — раздражённо крикнул Хрулёв. — Надо!.. И должны выбить!
Он ли не знал, что одиннадцать месяцев громили Малахов французы для того, чтобы овладеть им в этот день? Он ли не знал, что укрепления не берутся с налёта, если они сделаны, как надо, а тыловые части Корниловского бастиона строились так же хозяйственно, как и фронтовые?
Он знал это не хуже Лысенко, но только что, всего несколько минут назад, шлиссельбуржцы под его командой выбили французов из Корабельной и куртины… и вот генерал-партизан, разгорячённый успехом, уже командует ладожцами:
— По-олк, в колонны по отделениям стройся!
По отделениям потому, что больше шести человек в ряд не в состоянии были бы и пройти сквозь узкое горло бастиона.
Он повёл полк сам, повёл яростно и в то же время просто, как к себе домой, где и стены должны помочь выгнать захватчиков. Своего белого он оставил, набросив на него бурку как попону, спешились и ординарцы, бывшие с ним, — подпоручики Сикорский и Эвертс.
Полк шёл напролом в горло бастиона. Мысль о том, чтобы без лестниц взобраться из трёхсаженного в глубину рва на трёхсаженный в высоту бруствер, Хрулёв отбросил сразу, как явно нелепую; но врезаться штыковым ударом в стену французов — живую стену, и выбросить их с площадки дружным единым натиском — это представлялось ему возможным: за ладожцами должны были идти елецкие, за елецкими — брянцы, сколько их осталось, за брянцами — севцы, а в тыл французам в это время будут лететь снаряды с третьего бастиона и с куртины. Он заметил, что с двух этих участков линии тыла уж открыта пальба по Малахову: на третьем только что была в это время отбита атака англичан, куртина тоже была очищена от последних французов.
Сдвинув папаху на затылок, с открытым для пули лбом, с горящими глазами, черноусый и без кровинки в лице от охватившего его волнения, вёл ладожцев Хрулёв. Первый батальон вытянулся длинной, быстро ползущей змеёй.
Барабанщики били, солдаты ставили ноги безукоризненно в такт барабанам, но чем ближе подходили к горже, тем трудней становилось соблюдать шаг: тела брянцев не были убраны.
А бруствер вправо и влево от горжи сделался сплошь зубчатым от острых кепи линейцев, от малиновых фесок зуавов и алжирских стрелков, между тем как самый проход на бастион казался издали заманчиво свободным: снаружи он не был занят французами.
Можно было подумать, что все эти бесчисленные стрелки, стоявшие сзади вала на банкете, просто любуются отвагой нового русского
Хрулёв увидел, как около него повалилось сразу несколько солдат, и в то же мгновение почувствовал пронизавшую всё его тело сильную боль в руке: пуля оторвала ему большой палец с куском ладони.
Первая в его жизни рана, она изумила его до того, что он остался на месте, зажав левой рукой правую, точно мог этим остановить и кровь и боль.
Обегая его и крича, штыки наперевес, бурлили солдаты, стремясь в горжу, но они попадали под рассчитанный перекрёстный огонь. Перепрыгивая через упавших, но чаще наступая на них, ладожцы всё-таки рвались вперёд, и не один десяток их прорвался на площадку бастиона, выставляя штыки.
Французы отступали, стреляя; пальба шла отовсюду: с крыш блиндажей, с ядер, собранных в четырёхугольные кучи, с подбитых лафетов, сваленных здесь для починки, с широких банкетов бруствера наконец, где стрелки могли помещаться в три ряда.
Этих стрелков с чёрными козьими бородками было много, — ими густо пестрела вся площадка, — цель же была одна: несколько десятков прорвавшихся русских солдат…
А из руки Хрулёва лилась кровь, — он чувствовал, что слабеет, что голова его мутится.
— Поддержите меня, — обратился он к Сикорскому.
И оба ординарца, обхватив его в поясе, повели его в тыл, где стоял белый, укрытый буркой, и где приводил в порядок брянцев Лысенко.
— Михаил Захарыч, примите команду: я ранен, — сказал Хрулёв, которому Сикорский наскоро бинтовал руку своим платком.
При этом Хрулёв кивнул папахой туда, откуда он только что вернулся и где пятились назад ладожцы, вступив в невыгодную для себя перестрелку, так как прикрытия были не у них, а у французов.
Заботливо наклонившийся было к ране Хрулёва, щуря голубоватые, выпуклые, слегка близорукие и с натруженными, не то запылёнными, красными веками глаза, Лысенко выпрямился, развернул грудь. Толстые пальцы его поднялись к козырьку; он сказал: «Слушаю!» — и тут же, оставив Хрулёва и брянцев, зашагал к горже.
А через пять-шесть минут, едва вступив в толпу ладожцев перед горжей, он рухнул, пронизанный двумя пулями над сердцем…
Ладожцы отступали, провожаемые залпами французов, которые не решались всё же выходить за пределы горжи, опасаясь принести на Малахов русских на своих плечах.
12
Хрулёва, который оказался ещё и контуженным в голову, чего сгоряча не заметил, ординарцы его поспешили усадить на коня и отконвоировать в Павловские казармы, на перевязочный пункт, так что он не видел, чем окончился новый штурм горжи Малахова; а смертельно раненный Лысенко едва успел передать команду пришедшемуся около него деятельному защитнику Севастополя с первых дней осады, капитан-лейтенанту Ильинскому.