Крымские рассказы
Шрифт:
— Пустяки! Да ведь это весна жизни, Надежда Николаевна! Ведь чем же и жить под старость, как не этими воспоминаниями. Ведь это то, что, как солнышко, бросает лучи на всю жизнь, греет старое сердце под старость. Вы обижаете меня, Надежда Николаевна, называя это «пустяками». А ваши клятвы в том, что вы никогда не забудете этих минут? А ваш поцелуй, сударыня, который вы мне дали вон там, в старой беседке, увитой плющом, диким виноградом? Вы забыли? Ещё тогда пел соловей, — он ютился вон там, на старой
— А ваши клятвы, с которыми вы вымаливали этот поцелуй? Ваши обещанья никогда не расставаться? Я ведь тоже их помню отлично. Вы клялись вон там, на лужайке, где цветёт сирень. Ещё я вам говорила: «Встаньте, вы испачкаете себе колени, и все догадаются, какой срам!» Это я вас увела в старую беседку. Хорош, нечего сказать! Надавал обещаний, а потом и пропал без вести на двадцать пять лет! Ни слуху ни духу! Я могла бы десять раз умереть за это время. Успела выйти замуж, овдоветь, дочь — невеста, а он хоть бы глазом приехал взглянуть! Является через двадцать пять лет и туда же: «клятвы, обещания»… Не мешайте мне вязать! Вы не стоите того, чтоб я позволяла вам целовать мою руку. Я и через двадцать пять лет жалею о том поцелуе…
— А я его помню… Вы не можете себе представить, как я обрадовался, случайно узнав, что бывший дядин хуторок продаётся. Сейчас же распорядился, чтобы купили, приехал сюда, первый вопрос о вас, узнал, что вы, слава Богу, живы, здоровы, — и к первой к вам. Так и пахнуло чем-то старым, забытым, — нет, не забытым: я никогда не забывал. Этот детский поцелуй, он так и замер, так и остался в душе… Что ж! Я готов сдержать все клятвы, которые давал! Не даром же я тогда пачкал колени, ползая по траве! Я готов сделать вам предложение!
— Поздно спохватился, батюшка! Это было бы превесело! Потеха для всего уезда. Чем дочь замуж отдавать, себе жениха нашла…
— Что ж, давайте, потешим уезд!
— Будет, будет говорить глупости-то! Подержите-ка мне, Иван Николаевич, лучше шерсть, я размотаю!
— Давайте шерсть буду держать! Один только, один поцелуй на всю жизнь! А ведь я любил вас, Надежда Николаевна. Как любил!
— Да и я, должно быть, любила, если даже в беседке целовалась! Глупая была!
— Эти робкие пожатия руки…
— И этот переход на «ты»…
— И этот румянец, который разлился по вашему лицу…
— И ваши поцелуи руки…
— И слезинки, что задрожали тогда на ваших длинных ресницах. Слёзы счастья первой любви.
— Держите лучше прямее руки. Вы путаете шерсть!
— А ревность?!
— Держите прямее руки, говорю я вам!
— Виноват… А ревность вы помните?
— Ревности, кажется, не было.
— Как же не было! Была! Самая страшная ревность!
— Разве я подавала вам повод?
— Вы не подавали, но я ревновал.
— С какими качелями?
— Эх, всё вы перезабыли, сударыня! Вот женщины! Со старыми скрипучими качелями, которые стояли вон там, за углом. К вашей старшей сестре, — Мане, кажется…
— Да, да, покойница Маня!
— К ней сватался молодой человек, такой видный, с усами!
— Покойный Пётр Иванович. Теперь я припоминаю.
— Как же забывать такие вещи?! Помните, он в качестве жениха ездил в ваш дом?
— И возил мне, кажется, кукол?
— Не кукол, сударыня, а конфеты! Это совсем другое дело. Это меня ещё больше убеждало, что вы уж взрослая девица. Вы в куклы уж не играли!
— То есть, играла, но потихоньку!
— Он возил вам конфеты! Конфеты, а не куклы! Из-за кукол я не стал бы его ревновать. Куклы возят детям! Ну, может быть, я убил бы его за оскорбление, которое он наносил вам, считая вас ребёнком. Это весьма возможно! Но ревновать! Ревнуют из-за конфет! Это повод к ревности!
— И вы сильно ревновали?
— Хотел даже вызвать его на дуэль. Разве вы и этого не помните?!
— И этого не помню.
— Ну, тогда коротка же у вас память! Я перестаю рассказывать!
— Нет, нет! Это интересно, продолжайте!
— Только из уважения к двадцатипятилетнему антракту! Исключительно! Забывать такие вещи! Вы меня так умоляли не рисковать собой и не убивать его. Даже руку хотели мне поцеловать в доказательство того, что меня любите. «Я из мужчин только у папы руку целую, но на то он папа. Хочешь, тебе руку поцелую? Значит, я люблю тебя больше всех?» Но я отказался.
— Скажите пожалуйста!
— Да-с, я был великодушен! Нечего смеяться! Поцеловали бы тогда у меня руку, — как бы вы теперь стали мне в глаза глядеть? «А помните, сударыня, как вы поцеловали мне руку?» Хорошо бы было? А?
— Ну, поцеловала бы, и поцеловала! Девчонка была.
— Нет с, не девчонка! А женщина, настоящая женщина. «Ага! — сказал я. — Ты боишься, что он будет убит. Хорошо же, я вам дарю его жизнь. Вам, сударыня!» Я перешёл тогда с вами на «вы».
— Да не может быть!
— Как сейчас помню. На «вы»! На «вы»!
— Какая жестокость!
— Да, я был тогда неумолим. Ты плак… виноват, ради Самого Бога, простите! Ей Богу нечаянно… Виноват, вы плакали! «Хорошо же! — сказали вы, утирая слёзы. — Ты обижаешь меня незаслуженно, когда я готова даже поцеловать у тебя руку. Хорошо. Я докажу тебе свою любовь, докажу, что мне твой»… Как его, царство ему небесное!
— Пётр Иванович.
— «Что мне твой Пётр Иванович вовсе не дорог». Как засверкали тогда ваши глазки! У вас были чудные глазки!