Крымские рассказы
Шрифт:
Они вместе уничтожили и время и пространство.
Она далеко, а я слышу её дыхание, запах её волос.
Это было давно, а на моих устах горят её поцелуи.
Какие поцелуи!
Память пришла на помощь страсти и вместе заставили меня желать невозможного.
Они прогнали сон, раскалили подушки, уничтожили ночь и наполнили её ярким, сверкающим светом.
Да, я вижу её.
Я вижу каждый изгиб, каждую линию её тела.
Мне кажется, что стоит протянуть руки, и она в моих объятиях.
Я сжимаю её стан.
Её
Она здесь… Её нет около меня…
Это невозможно, — потому ещё больше будит желания.
Я страдаю, я мучусь, — и что перед этим огнём, на котором горю я, жалкий огонь ада.
Пред огнём несбыточных желаний.
Вечерняя молитва
Солнце скрылось за величественной Яйлой, позолотив её вершины, стройные кипарисы в последний раз бросили длинные, дрожащие тени, лазурное, сверкающее море померкло, пурпуром зажглись облака, прозрачным беловатым облачком показался на небосклоне молодой месяц, и повеяло вечерней прохладой, — когда муэдзин Мамет, раскачнувшись всем корпусом, протяжно и заунывно запел с минарета:
— Ля илляга…
Стоном каким-то пронеслись над Артеком слова святой молитвы.
Словно жаловался старый Мамет на что-то всесильному Аллаху.
Да и было на что.
Давно ли, — Мамет сам ещё помнит это время, — при первом слове вечерней молитвы весь Артек спешил по домам, а к слову «иль Аллах» всё затихало в Артеке, и каждый правоверный на коленях благоговейно творил священный намаз.
А теперь…
Он один здесь, с высоты минарета, славит Бога и Его великого пророка, и одиноко несётся эта молитва туда, в лазурное небо,
Вон толстый Хаби-Булла идёт себе по дороге и лениво погоняет лошадь, нагруженную связками табаку, и не торопится, словно и не слышит, что с минарета муэдзин призывает к молитве.
Улица полна татарской молодёжью, — говор, смех, шутки.
Ленивые турки дремлют на порогах своих домов.
Да и как отличишь теперь мусульманина от неверного грека?
Халиль пьёт водку.
Алиева жена приходила вчера жаловаться к мулле на то, что муж бросил её, ушёл в Ялту проводником и не дарит её ласками, которыми обязан дарить правоверный мусульманин Аллахом данную ему жену.
Про Керима говорят, что он ест даже свинину.
Охо-хо-хо! До чего дошло. Деньги под большой процент дают, как греки.
А Абдулла и совсем бросил Артек, ушёл в город, переменил веру отцов и женился на гяурке.
И Мамет с каким-то ужасом выкрикнул святое слово:
— Иль Аллах…
А всё проклятые урусы, которые поселились вон там, за величественным Аю-Дагом, в Гурзуфе, в Ялте, — и вон там, в Алупке, — которые приезжают сюда или умирать или веселиться и портят мусульман.
Всё от них…
И вера упала и виноград вздорожал, заброшены табачные поля
Алимбек в самый день Большого Байрама ускакал из дома с какой-то барыней в Ай-Даниль.
Это они, развращённые, не знающие великого пророка, погибшие гяуры наполнили сердца правоверных жадностью к разноцветным бумажкам, пристрастили их к шитым серебром курткам, дорогим лошадям и золотым поясам.
Гуссейн приезжал как-то из Ялты.
Ай-ай-ай! Что за лошадь! Седло жёлтой кожи, рублей 75, а то и все 100 стоит. Грудь в серебре, а стан золотым поясом так перетянут, как у редкой русской женщины бывает. А уж они ли не перетягиваются ?
Хорошо, что и говорить. Любо, дорого посмотреть на такого молодца.
И потом руки в кольцах, и нагайка была ещё серебряная, хорошая нагайка, дорогая нагайка!
Что ж, разве и в его время не любили одеваться? Посмотрели бы они на Мамета лет 40 тому назад! И в его время человек зарабатывал деньги.
Ай-ай-ай! Сколько пуль было выпущено по Мамету пограничной стражей, когда он по ночам тайком в лодке подвозил запрещённый товар.
Как по зверю охотились.
И теперь ещё две пули сидят, — одна в ноге, другая в спине. А рубцов от ран и не сосчитать. Другой раз так разноются старые кости, так разболятся старые раны, что насилу-насилу вползёшь на минарет и едва-едва под нос прогнусавишь молитву.
Но разве он когда-нибудь забывал Аллаха?
Разве он, сидя в камышах по три дня не евши, как голодный зверь, забыл когда-нибудь сотворить утреннюю, полдневную или вечернюю молитву? А ведь кругом ходили, искали, рыскали, каждую минуту мог грянуть выстрел — и прощай Мамет!
Ох, сколько видел на своём веку старый Мамет. Везде ходил, а Бога не забывал. И в Трапезонд ходил, и в Батум ходил, и в Стамбул ходил, всё возил: табак возил, шелки возил, оливки возил, только вина не возил, потому что вино проклято пророком.
А теперь и вино возят.
И, задумавшись о добром старом времени, Мамет и сам не заметил, как три раза под ряд тихо и жалобно пропел святое слово.
— Магомет… Магомет… Магомет…
А всё проклятые урусские женщины. Как их называют?.. Ах, Аллах, дай память… «Куптшихи».
Видел он их. Красивые барыни. Полные барыни. Румяные барыни.
Настоящие пчёлы. Верное слово мусульманина! Хе-хе! Сама такая полная-полная, а стан как ниточка.
Приезжала тут одна. Как её звали? Ещё имя такое красивое… «Люпофь» звали.
Чёрное платье так всю и обтягивает. Ноги маленькие, руки маленькие. А сама раскраснелась вся, дышит так тяжело да глубоко, а глаза так и горят.
Людей тоже с ней много приезжало, — «целая кумпания», как говорят урусы. Так перед ней и прыгают. А она на Абубекра только и смотрит.