Крымские тетради
Шрифт:
Страх прошел, уступив место нервному возбуждению: мы наперебой делились впечатлениями от своей первой партизанской засады. Тут же пошла неудержимая фантазия!
Вечер окутал нас неожиданно, дальнейший марш не имел смысла. Нашли поляночку под развесистым, древним-предревним дубом, на котором листва только пожухла, и расположились на ночевку. Но заснуть мы так и не смогли. Беспокоило возбуждение, донимал . и дождь, который прорывался к нам сквозь крону твердыми крупными каплями.
Где же искать Бортникова?
Вдруг
Вот когда я впервые узнал, что такое Крымские горы! Мне до этого казалось, что только южная часть полуострова - так километров на шесть, не более, - является районом гор, а дальше, за яйлой, тянется плоскогорье, сходящее в равнину.
Оказывается, за яйлой и начинается дикая часть Крыма. Тут бездонные ущелья, неожиданные провалы, головокружительные скалы, каменные террасы, сосны, искореженные ветрами. Не тропы, а канаты, натянутые между ущельями.
А кручи, кручи! Мне очень трудно, не дышу, а хватаю воздух больными легкими, мне его мало, и я задыхаюсь на каждом шагу.
Семенов - он все время рядом - сухопар, легок, не поймешь: устает он или вообще не знает, что это такое? Он повсюду одинаков - и на головокружительном спуске, и на подъеме чуть ли не под прямым углом. Одно ясно - старается мне помочь, но с тактом, не навязчиво.
Подъем и подъем! Когда же ему конец, проклятому?
Неужели сдам?
Тащусь в полубреду каком-то, боюсь даже вперед посмотреть.
Подъем взят, я валюсь на мокрую листву и пальцем не могу шевельнуть.
Семенов обеспокоенно потянул носом:
– Никак, дымом несет?
Вскакиваю, подбегаю к пулемету.
Мы прячемся за толстыми стволами черных буков - здесь их царство, оглядываемся.
Окрик со стороны:
– Кто такие?
Поворачиваю на крик ствол пулемета, громко спрашиваю:
– А вы?
– Старшой ко мне! Остальным не двигаться!
Да это же бортниковский голос!
– Иван Максимович!
Мы обнимаемся, потом я отступаю на шаг от командира: да он ли это? Совсем не схож с тем человеком, кого я встречал в учительской атлаусской школы! Во-первых, лет на двадцать постарел: во-вторых - и это меня удивило, - в его глазах стояла такая тоска, что хоть руки опускай.
– Что случилось, Иван Максимович?
8
Одно лишь громкое название: штаб района! Ни комиссара, ни начальника разведки. Нет комендантского взвода, пункта связи.
Где же комиссар? Я точно знаю: утвержден первый секретарь Ялтинского райкома партии Мустафа Селимов. Мы уговаривались: он самостоятельно доберется до Бортникова. Может, еще придет, ведь и я пришел только вчера!
Но комиссар не пришел ни сегодня, ни вообще. Говорят, заболел; так или не так - не знаю, но мы остались без комиссара района.
Вечер. В центре маленького шалашика -
Я узнал: штабная база выдана врагам, кто готовил ее - тот и выдал; в полном составе покинул лес один из наших отрядов - Фрайдоровский. Сто пятьдесят партизан этого отряда подхватила волна отступления и бросила прямо в Севастополь. Кроме того, нет связи никакой с двумя отрядами: Куйбышевским и Акмечетским. Бортников приблизительно знает их месторасположение, но это мало что значит.
Одним словом, полный ералаш, и это в то время, когда Красников, находясь в тысячу раз сложнейшем положении, чем мы, бьет фашистов под носом крупных немецких штабов.
А я там, на Атлаусе, не совсем серьезно принял Красникова в роли командира партизанского соединения, а Бортниковым с первого взгляда был восхищен.
Как все сложно!
Бортников забрался к черту на кулички и скорбит. Его что-то особенно тяготит, а что? Спросить?
Вдруг сам он у меня спрашивает:
– Что за стрельба вчера была на Алабаче, часом, не знаешь? И пушки били.
– Мы напоролись на два танка и заправщик.
– И что же?
– Иван Максимович поднял глаза: они были какие-то детские - серо-голубые и невинные.
– Пощипали малость.
– Кто кого?
– Мы. Подкрались и напали.
Бортников не спускает с меня глаз, а потом удивленно говорит:
– Ишь ты!
Подробностей не спрашивает.
Я начинаю горячо говорить о том, что мы обязаны создать штаб, а перво-наперво связаться с отрядами. Делюсь впечатлениями о "Чучеле", о боях, о которых я узнал в лесном домике. Командир слушает, но не так, как бы мне хотелось. И я умолкаю. Он шурует кизиловой палочкой костер, раздувает застывающие угли - поднимается небольшой столб искр, но тут же гаснет.
Наконец Иван Максимович довольно четко мне предлагает:
– Ты начальник штаба - вот и налаживай службу!
– Он вытягивается на дубовых жердях; вместо матраса - пахучее сено.
Утром я нашел его на горке, под сосной. Прислонившись к стволу, к чему-то прислушивался, прикладывая согнутую ладонь то к одному уху, то к другому.
– И ты послушай!
– предлагает мне.
Слушаю: шумит вода, где-то далеко татакает одинокий пулемет, а за горами на западе глухо урчит фронт.
Звуки не настораживают, они уже привычные.
Что же хочет услышать Иван Максимович? Он слишком уж обеспокоен, спрошу-ка напрямик:
– Случилось еще что, Иван Максимович?
– Беда случилась, начштаба! Четвертые сутки жду своего помощника по хозчасти, а его нет - как сквозь землю провалился! Понимаешь, боюсь, что к немцам подался.
– Кто он?
– Один из коушанских.
– Верный человек?
– Знаю я его лет двадцать, и вроде был наш. Ведь теперь ничего не поймешь, все пошло кувырком.