Крымские тетради
Шрифт:
Смотрю на его взволнованное лицо, добрые глаза. Он рад нашему успеху, хочет чем-то порадовать и нас самих.
Удивительный результат удара: каратели повсеместно покинули леса.
Удар был чувствительный; мы узнали: эсэсовцы целый день хоронили убитых.
Это была моя первая партизанская операция. Шел я к ней через многие дороги.
А вот что записал в своем дневнике капитан Пум, пойманный в плен частями Красной Армии где-то у предгорий Кавказа:
"Это был наш день. Горел лес, пылали дома русских лесничих партизанских лазутчиков.
Я понял одно: врага можно бить в самых неожиданных местах, в самых отчаянных положениях. И лучший вид партизанской обороны - внезапный удар.
После упорной трескотни автоматов, пулеметных татаканий, надсадных уханий снарядов, воя мин, нахлестного эха, перекатывающегося от одной горной гряды к другой и обратно, заповедный лес вернулся в свое первозданное состояние - в тишину.
Стал прозрачен зимний Лес, под ветром поскрипывают могучие дубы, звонко играет горная быстрина в царстве ледяных ущелий.
Лес живет.
16
В Чайном домике менялась обстановка.
Кончилось мясо, кончилась и соль. Кровоточили десны.
Связи с Севастополем так и не было. Пропал комиссар.
Красников посылал разведчиков на яйлу, но Василенко обнаружить не удалось.
Комиссар Василенко!
Он погиб вместе с ялтинским командиром Мошкариным: расстрелян в упор карателями из засады. Сейчас на шоссе Ялта - Бахчисарай, на самом выходе на яйлу, стоит каменная глыба, которую посещают тысячи туристов. И на ней высечено имя героя гражданской и Отечественной войн, севастопольского комиссара Георгия Васильевича Василенко.
Он погиб. Я часто жалел о том, что тогда, на Алабачевском гребне, не разговорился с этим человеком. Может быть, мне куда легче было бы переживать то, что я пережил после его смерти. И пережил с теми людьми, с кем он начинал партизанскую войну, прямо во втором эшелоне фронта.
Стоит каменная глыба, порой на рассветах над нею парят черные грифы. Не люблю я этих птиц.
Над лагерем начал появляться самолет-разведчик. Он как-то в самое неожиданное время вылетал из-за пика Орлиный Залет и начинал кружиться.
На третий или четвертый день кто-то из леса посигналил самолету зеленой ракетой, тот ответил покачиванием крыльев и исчез в дымке Голубой долины.
Кто сигналил?
Искали тщательно, но никакого следа. А что сигнал был - подтверждали все посты.
Красников чувствовал двойную ответственность. Он спал урывками, лично обходил заставы, изучал окружающие высоты, тайники ущелий, пещеры. Он высматривал все пути подхода в лес. Командир готовил отряды на случай внезапного удара.
Он объявлял тревогу, бросал людей на высоты, организовывал систему огня.
Командирская активность как-то успокаивающе действовала на партизан. Несмотря на чувство тревоги, которое владело почти всеми, ни в отрядах,
И что должно было случиться - случилось, и раньше, чем предполагали.
...Холодное утро. Старый ясеневый лес. Деревья поскрипывают от жгучего горного мороза.
Тишина, покой. Покрикивают сойки. Они стали ронять радужные перья, напоминавшие спину скумбрии, светящиеся иссиня-блескучими полосами.
Пробилось солнце, разогнало утреннюю дымку, через толщу леса пятнами украсило снежную голубую целину. Все вокруг стало струиться чуть ли не всеми цветами радуги. Ничто не предвещало боя.
Вдруг Красников объявил боевую тревогу и послал связных к командиру Акмечетского отряда. Красников с самого рассвета вел себя не совсем обычно: неожиданно и тщательно проверил состояние станковых пулеметов, приказал раздать всем без исключения гранаты, заставил забросить за спины вещевые мешки.
Я понимаю чувства командира, нечто подобное сам переживал в июне 1942 года у истока реки Писара. Наш штаб находился в центре отрядов, но отдельно от них и в таком глухом уголке, что и самим отыскивать было нелегко. Штаб был засекречен так, что ни одна собака о нем не могла знать. Живи, работай и поменьше оглядывайся - так можно было существовать и не день, и не два. И существовали, и похваливали себя за молодеческую находчивость.
Только как-то проснулся я раньше обычного, и тревога ожидания чего-то опасного завладела мною. Не было для нее видимых причин, но она липла ко мне как смола. Запретил поварихе разводить огонь, радисту приказалспрятать аппаратуру, дозоры вокруг разослал. Все недоумевали: что это со мною? Да и сам я вряд ли сумел бы ответить на такой вопрос.
На нас наползла темная-претемная туча и сыпанула крупным дождем; хлобыстнул раскатистый гром, еще и еще. Не успел я добежать до штабного шалаша, как шустрая автоматная очередь чиркнула за моей спиной. Поднял голову - и увидел немцев. Они скатывались с горы прямо на наш штаб.
Мы были готовы ко всему и приняли немедленный бой, группой очередей из автоматов согнали карателей с троп и вытеснили их за речку. При этом потеряли двоих партизан.
Не будь моего тревожного предчувствия - кто знает, как обернулось бы это внезапное нападение, прикрытое бурной горной грозой!
Конечно, ничего сверхъестественного тут не было. Красников, например, действовал так, как обязан был действовать каждый командир, не лишенный чувства обстановки, умеющий подспудно понимать ее.
Скоро полдень, ничего не произошло. Командир Балаклавского отряда попытался получить разрешение на разведение "малых костров".
– Нет! Балаклавцам выйти на позиции!
– ответил Красников.
С дальней заставы вдруг просигналили: "Приближается опасность!"
И тут же пришла связь от акмечетцев. Калашников предупреждал: "Немецкая рота идет в лес по Маркуровской тропе".