Крымскй щит

Иваниченко Юрий Яковлевич

Командир отряда натянул на самые глаза капюшон плащ-палатки и пробормотал, запинаясь, чтобы подышать на озябшие непослушные пальцы, которыми только что пытался навести резкость бинокля:

— Будут тебе немцы по десять раз фильму крутить, подкрепления твоего дожидаючись…

Пробормотал, впрочем, хоть и недовольно, но и не совсем уверенно, и добавил, не то убеждая начштаба, не то самого себя:

— В штаб бригады мы о своём плане сообщили? Сообщили. А толку? Обещали группу Погодина прислать, — хмыкнул не без досады Фёдор Фёдорович. — А у Погодина, сам знаешь, всего десятка полтора боеспособных душ. Велика помощь… Толку ждать? Успеет — успеет, не успеет… Погоди…

Беседин снова откинул капюшон плащ-палатки и приставил к глазам окуляры громоздкого

полевого бинокля:

— Чёртова погода, ни хрена не видно…

Погода действительно на ночь глядя испоганилась окончательно.

Впрочем, именно такую погоду дед Михась одобрил как вполне подходящую и даже удачную — дескать, самая что ни на есть «партизанская» погодка (морпех Арсений, коренной одессит, без обиняков уточнил: «воровская»).

Вчера ещё было относительно тепло, с полудня рябил мелкий занудный дождь, а теперь то и дело густо и хлёстко срывается мокрый снег, в темноте невидимый, только слышно — лупит по веткам, палой листве и грязи. Зато в пятнах оранжевого света там, в деревне, частил этот, невидимый рядом, снег сплошной завесой белого конского волоса, словно свадебная чадра татарской невесты, и плотно застил от глаз командира майдан, угрюмые развалины крепости, лабиринты улочек между саманными дуванами…

Толку, что освещённость горной деревушки (не такой уж и глухой, если прикинуть, — со своим сельсоветом, с пропитанным креозотом столбом, увенчанным жестяным репродуктором радио — недавно ещё не абы какая гордость Эски-Меджита) стала теперь непривычно обильной и яркой.

Раньше-то, бывало, только на террасе сельсовета с фигурными столбиками, кружевами татарской резьбы, — бывшей резиденции здешнего управляющего Ильясова, — подслеповато рдела голая лампочка, собирая ночных мотыльков и подсвечивая край кровавого кумача: «Вафат дошманым Советик хакимлет!» [28]

28

«Смерть врагам Советской власти!»

Теперь же отчетливо виднеется в луче танкового прожектора печатный орёл над дверями, оседлавший медальон со свастикой — «правление» того же Ильясова, но теперь уже старосты. Мощные «пятисотки» в зарешеченных плафонах искрят сквозь ледяной стеклярус на свежеструганых столбах и над верхней бойницей Гаравула. Да в придачу ещё под нос себе, то есть под самый передний бампер, близоруко светят синие щели маскировочных фар, — не велик свет, и всё-таки…

Всё в туманной сырости ноябрьской непогоды словно дымится, всё плывет и кажется неверным, и не поймешь, где и впрямь мается фигура озябшего часового, где мерещится волчья тень, а где, может быть, и призраки древней невесть чьей, то ли готской, то ли караимской цитадели совершают дозор своих полуразрушенных стен…

Впрочем, тени, мелькнувшие из тесной щели в кладке нетёсаных камней, — из так называемых «овечьих» ворот (ничего особенного, обычные для средневековых крепостей низкие, в половину среднего роста, ворота, обустроенные специально для выгона мелкого домашнего скота, — вроде иерусалимского «игольного ушка», через которое проще было бы верблюду…), принадлежали плоти и крови отборной, не зря носившей лихое имя — «диверсионной» — команды партизанского отряда Беседина.

* * *

— Может, снять? — чуть слышно спросил Арсений из-за плеча Серёги Хачариди, когда они бегом, чуть ли не вприсядку, пересекли разъезженный просёлок, тянувшийся вдоль контрфорсов крепости, и приникли к выщербленному саману койма-забора.

— А ты знаешь, когда его сменять должны? — также, почти беззвучно, вопросом на вопрос, ответил Серёга. — Только отойдём, а его и хватятся. Пусть поживёт пока…

Часовой, судьба которого решалась сейчас как бы между прочим, с жестокой безучастностью войны (не задаваясь вопросом, что это за человек такой был, злой или добрый, кем или чем был до войны, чью фотографию носит в нагрудном кармане кителя, под короткой

штормовкой горного стрелка) бесцельно пинал носком тяжелого «альпийского» ботинка, с брезентовыми гетрами на ремешках [29] , пустую консервную банку, которая, вопреки традиции, не скандалила жестяным звоном, не подскакивала, а вязла в грязи и хлюпала, кувыркаясь в лужах. Часовой зло выбивал её оттуда, поднимая фонтаны брызг…

29

«Die Gamaschen fiir die Flucht» — «гетры для бегства». К 44-му году, в порядке экономии, в значительной части немецкой армии походные сапоги были заменены невысокими ботинками, с которыми носились низкие брезентовые гетры с обшитыми кожей краями и застежкой на две пары кожаных ремешков. Из-за стратегической ситуации, в которой к тому времени оказалась Германия, их прозвали «гетрами для бегства».

Собственно, это и напрягало Сергея Хачариди, заставляя его покусывать, по обыкновению, нижнюю губу.

Конечно, не угрюмая злоба часового или унылая молчаливость банки: «Die Sprotten die Baltischen» [30] , а… Смущали его: штормовка в лоскутной маскировке, будто ворох палой листвы, каска чёрным горшком, лоснящаяся под фонарем, гетры горного стрелка, — немец, к бабке не ходи.

Татарина даже в форму рядового вермахта уж очень за большие заслуги перед рейхом вырядили бы, а чтобы как у этого, — с унтерским треугольником нарукавной нашивки, мерцающей алюминиевым галуном, — так это всё одно, что в «генералы» произвести. Перебивались «добровольцы» в основном домашним платьем и «трофейной» амуницией с разворованных партизанских складов 41-го года закладки. Недостающее (слыхал Серега в качестве анекдота) ротам самообороны выдавалось с Симферопольского склада утильсырья.

30

«Балтийские шпроты» (нем.).

Но почему тогда не бог весть какой ценный склад обмундирования охраняют немцы сами, если врожденной честности татар они, судя по всему, доверяют безоговорочно и всегда, не боятся выставлять их на охрану не то чтобы оружейных, но даже и продуктовых складов?

«Может, там и не обмундирование вовсе… — пытливо прищурился в сторону башни Хачариди, будто надеясь просверлить взглядом её серо-бурую кладку, — …или не только обмундирование, а, к примеру, и радиоаппаратура, которую вроде бы видел вчера дед Михась? И стоит ли тогда, не полюбопытствовав толком, просто высадить склад в небо? Рация отряду даже не «Ох, как!» нужна, а «Мать твою!» как…»

Сергей похлопал по плечу Володю, присевшего у его ног со «шмайссером» на колене.

— Показывай, где тут гулянка.

— Вверх, на горку… — мотнул головой в редкую пока снежную рябь на том краю майдана Володя. — Обойти можно, чтобы не по свету… — добавил он и шмыгнул в жухлый бурьян тесного, как козья тропа, проулка.

— Айда в кино, ребята? — азартно прошептал Арсений, перехватывая под локоть трофейный автомат.

— И что будэм смотреть, товарищ водоплавающчий? — ехидно, с едва различимым акцентом, спросил его Давид Далиев — извечный соперник старшего матроса в деле обхаживания той части санчасти, которая… «направо».

— Это ты у фрица спросишь, как тебя… как его? — переспросил Арсений у Яшки Цапфера.

— Яйцекладущий, — привычно подсказал «ученый» Яшка, исчезая впотьмах вслед за Володей.

— Вот-вот, яйце… — последовал за ним Арсений Малахов и продолжил уже в проулке. — Попросишь кого-нибудь из фрицев, чтобы афишку тебе перевёл. И береги свои…

— Хорош трепаться! — шикнул на них Хачариди.

— Это у них нервное, Арсен… — возник в отсвете фонаря, словно ниоткуда, Валька Кравец.

Замкнул шествие гуськом в почернелом чертополохе молчаливый гигант Иван Заикин.