Крыша мира
Шрифт:
— Нурадда, друг, скажи Давляту — я сон видел: иду будто по турьей тропе — знаешь, верхней, по которой меня в прошлом году водили. А за поворотом, у белой скалы, ждут меня лошади и джигиты… что взаперти остались.
— Чудесно, хорошо, — широко осклабился Нурадда. — Давлят — такой отгадчик снов, лучше на свете не было.
— Пшел! — неожиданно замахнулся на токфанца Николаев. — Я вторично предупреждаю вас. Вы и так перед расстрелом; разговоры могут лишь отягчить вашу участь.
— Он спрашивал меня, зачем народ собирают на площадь.
— Напрасный труд. Полковник разъяснит сам.
На площади, перед мечетью с покривившейся кровлей, уже толпились туземцы: мужчины, женщины, дети. На каменном помосте перед входом установлен стол: помощник «старшего клистира» раскладывал на нем какие-то блестящие инструменты и баночки. Сам профессор, блестя черной кожей новенькой куртки и чембар, фиксировал будущих своих пациентов всеми шестью глазами. Нас установили на том же помосте среди офицеров и солдат конвоя. Почти тотчас же, следом за нами, явились оба полковника и Шпицберг. Кавалергард тяжело дышал и расправлял усы. Едва поднявшись на каменную террасу, он хрипло приказал:
— Переводчика!
Юркий сарт в огромной белой чалме, надвинутой на плутячьи глаза, поджимая руки к животу, выскользнул из рядов.
Полковник побагровел, шагнул вперед и заговорил. Что он говорил — я не понял ни звука; впрочем, слушал я плохо — я следил за переводчиком, за отчаянной игрой его лица: явственно, он без малейшего успеха старался ухватить хоть какой-нибудь смысл в том, что кричал Ревнов. До слуха нашего отчетливо долетало лишь беспрестанно повторявшееся:
«Его высочество… сочество… сочество…»
Он кончил наконец. Переводчик черпнул воздух всей грудью, с мужеством отчаяния, вытаращил для пущего сходства глаза и, напружив грудь, как подлинный полковник, высоким, взвизгивающим фальцетом начал импровизацию. Чего в ней только не было! И губернатор, и Ак-Падишах, и черная смерть, и милосердие, которое предписывает Коран, и, как припев, въевшееся, очевидно, в память сарту незнакомое, но важное, очевидно, очень важное слово:
«Сочество… сочество… сочество…»
— А налог будет? — робко спросил кто-то из толпы.
Давлят, стоявший в первом ряду, угрожающе махнул рукой: тот спрятался.
После полковника очередь была за профессором. Николаев шепотом сообщил нам порядок дня. Дабы понудить туземцев к добровольному принятию обязательной, по инструкции, прививки, полковник скажет агитационную речь, а профессор в общепонятной форме разъяснит смысл прививки; потом произведено будет на глазах у туземцев показательное вспрыскивание всем членам чумного отряда, начиная с самого профессора, и лишь потом приступят к «иерсенизации» туземного населения.
Профессор говорил популярно — в этом ему надо отдать полную справедливость. Он построил свое разъяснение существа прививки на следующем образе. Человек заболевает чумой потому, что у него в крови заводятся маленькие, невидимые глазу зверьки, — ну, скажем, волки, — которые
Сарт в белой чалме переводил слово в слово. Толпа слушала напряженно, надвигаясь все ближе к помосту. Она чуть дрогнула, когда «шестиглазый» показал «собак в банке», и дружным порывом подалась вперед, когда, заканчивая свою речь, профессор засучил рукав и ассистент его, набрав в шприц сыворотки, изготовился к показательной прививке. Затаив дыхание следили туземцы, как приближается игла к смоченной спиртом коже: глаза от секунды к секунде полнились ужасом и… едва вонзилась уколом игла и рука профессора дрогнула едва заметной дрожью — дрожь эта волною перебросилась на площадь. Еще секунда — и толпа шарахнулась врассыпную. Замелькали в безумном беге голые пятки…
Полковник растерянно крякнул, притопнул шпорой и сел. Профессор невозмутимо принял шприц из рук в свою очередь засучившего рукав ассистента. К кавалергарду подошел Давлят. Офицеры около нас зашевелились, вытягиваясь в очередь. Я дернул Жоржа — и, за спинами увлеченных зрелищем прививки, мы бесшумно скатились по откосу, на котором стояла мечеть, пригнувшись, пробежали кривую улочку к кладбищу, перелезли через ограду чьего-то сада, миновали водоем, снова перебросились через забор — и оказались за кишлаком, у выхода на тропу, которую я видел во сне. За поворотом, у белого камня, ждали нас Гассан, Салла, Нурадда и кони с полной укладкой.
— Я тебе говорил, — смеется Нурадда, — хороший отгадчик снов старый Давлят. Как я ему сказал, пошел сразу и отбил запор у конюшни. А ружья и вьюки я сам из сакли вынес, когда «большие усы ушел со своими к мечети. Тропу ты выбрал хорошо: кроме наших охотников — никто не знает. Если погоня будет — по той пойдет, по Фанской дороге. А ваш путь на Искандер-куль. Разминетесь. Ну, путь добрый. Будешь опять в нашем крае, заезжай в Токфан — родным будешь гостем.
Мы обнялись. Гассан торопил. Схватились, должно быть, и безглазые и шестиглазые.
— Не было бы чего Давляту…
— Чему быть? Запор отбил начисто: вы же, запертые, выломали. Какой ему ответ? Сам — на площади был: капитан видел. И народ весь на площади. Скачи, таксыр!
Не знаю, была ли за нами погоня. Мы благополучно переправились через Фан у самого впадения в нее Искандер-дарьи и, вверх по этой реке, без привала поднялись к Искандер-кулю, горному озеру, затерянному среди хребтов, на высоте 7000 футов над уровнем моря.
Г л а в а VII. МАКШЕВАТСКАЯ ПЕЩЕРА