Крыша мира
Шрифт:
Попроситься с богомольцами и захватить циркуля и ленту?.. Может быть, как-нибудь удастся обмерить…
Но пока мы судили да рядили да собирались сказать, богомольцы ушли. Пожалуй, впрочем, и к лучшему. Ведь с провожатыми чуть не пятьдесят человек набралось. Какой тут обмер! Надо будет одним пробраться. Расспросить хорошенько про дорогу… или кого-нибудь одного подговорить…
Жорж фантазировал. Я не возражал, слушал.
Вернулись гиссарцы только под вечер, усталые, но восторженные.
Правда, не всех сподобил Худаи — только восьмерым дано было от бога войти в пещеру; остальные — не входя совершили намаз: уж
— А разве не все выходят живыми?
— И-э! Даже в пещере самой черепа и кости. А больше всего, говорят, пропадают, как из пещеры выйдут. А случается это, мулла говорит, с теми, что входят волею, а не верою.
— Волею, а не верою?
— Доподлинно. Мулла говорит: в святое место можно войти без бога, одною силою, но выйти — нельзя. Кто веруя вошел — жив, кто силою — мертв.
— Как же они пропадают?
— Да так, вовсе без следа.
— Ну, а Исхак какой из себя?
Богомолец нахмурился.
— Нет о таком разговора. Каждый сам видит.
Однако не утерпел и, помолчав, добавил:
— Светлый, и рука поднята…
Не попавшие в пещеру — и даже столь посрамленный Исхаком Клык — окончательно утешились обильным пловом, которым закончился день: в четырех котлах доверху заложен был рис, по полтора барана на котел. Ели до пресыщения… во славу Худаи-Парвадигора. И в конце разговоров пришли к согласному выводу: правильно, что не все паломники доходят; труд богомолья — один, как один путь у всех человеков, но заслуга — разная. Нельзя судить по пути — судят по заслугам.
— Верно! — скрепил старшина, позванивая теньга, которые собирал он в большой уемистый кожаный мешок: по три теньга с богомольца.
Мулла-Гассан не удержался, сострил:
— Заслуга человека разная, плата одна.
С рассветом ушли гиссарцы. Остался один Клык: мы наняли его проводить нас до Пассарги. Девять, десять, одиннадцать… Еще три дня надо убить в Макшевате… В сущности, можно было бы уже и выступить: до Мура как раз кончается карантин. Да и насчет инкубации — кажется, перехватили офицеры… Но мы решили все же переждать, для полной очистки совести. И мысль о черепе Ходжи-Исхака сильно забрала Жоржа. Надо все-таки попытаться; а вдруг — что-нибудь действительно ценное…
К полудню — снизу, из кишлака, шум. На улочке — беготня, переполох. Саллаэддин не утерпел: заговорила базарная кровь — спустился справиться. Назад вернулся бегом.
— Э-э, зачем сидел! Я тебе говорю: зачем сидел!
— Где сидел? Что ты чушь несешь, Саллаэддинка!
— А, пожалуйста, свое слово оставь — мое слово бери! Сидел-сидел — теперь, смотри, пожалуйста, русские идут. Сарбазы — один полк, два полк — я столько и считать не могу. С ружьем. Тебя стрелить будут — зачем сидел, когда не надо…
Солдаты в Макшевате? Неужели гоняет за нами капитан «большие усы»?
Я пошел вниз, в кишлак, лично
Но, сходя по тропе, за первым же поворотом я лицом к лицу столкнулся с высоким плечистым офицером. За ним гуськом тянулось десятка два солдат по-походному, с котелками, палаточной принадлежностью и винтовками.
Офицер радостно козырнул:
— Желаю здравия! Добрались-таки до вас. А это вот доктор наш. Фамилию он сам скажет.
Доктор — худой, рыжий с черным, как сеттер, — боком сунул мне руку.
Я повернул обратно, обдумывая. Жорж, увидев наше шествие, присвистнул:
— Ну, на этот раз, кажется, крепко. Салла, чаю!
— Теперь разрешите к ближайшей цели нашего появления, — загрохотал поручик, указав места для солдатских палаток и распорядившись доставкою восьми баранов. — Мы — сколько вы здесь видите — охотничья команда Н-ского батальона — в командировке, так сказать, по случаю чумного случая. Игра судьбы-с! Не будь чумы — не пришлось бы познакомиться. А я, искренно говорю, польщен!
Жорж выразительно кашлянул: начинается.
— Позвольте с начала самого. На Ягнобе, изволите знать, чума. В сущности, дело плевое: до жилых мест от него далеко, а самый Ягноб — какому он черту нужен: дыра натуральная, без никаких. Однако начальству, конечно, предлог выслужиться. Такую требулгу подняли — не сказать. Шифрованные депеши в Петербург и из Петербурга, по пятьсот слов, ей-богу: мне сам почтмейстер рассказывал, по особому секрету. В Петербурге, натурально, тоже есть кому выслуживаться, а тут случай, спасение отечества, прогонные, подъемные. Словом, экспедиция. Сам Александр Ольденбургский, принц, прибыл. Удостоился видеть его высочество в Самарканде: величественный старец! По-матерному ругается — так ядрено, завидки берут. Ку-да нашим! Фазанов с ним наехало — не перечесть. Гвардия, мать их за ногу: «Господа армейские, дайте дорогу!» Распорядительности — в трех бумагах не упишешь: до Ягноба приказано вьючный путь разработать, телеграф и телефон провести… Это вы мне скажите: зачем? С мертвыми старухами разговаривать?.. Самойленко, вьюк мой! Достань-ка там противочумного средства: сорок градусов, высочайше утверждено. Не откажите пригубить по случаю знакомства.
…Так вот: докатилась кутерьма до нашего батальона. Вызывает меня дней пять назад командир и говорит: «Воробьев, собирай свою команду (я ей начальник, как вам известно). По высочайшему и прочему повелению назначен ты в чумное оцепление на Ягноб». — «Что-о?» — говорю… Самойленко, там у меня где-то фаршированный перец был — любо под вторую-то… «Это, — говорю, — разве должность для порядочного офицера? Эдак фазаны меня заставят еще штаны чумные стирать! Не пойду». А батальонный: «Верно, — говорит, — судишь, Воробьев, о воинской чести. Зная сие, я так и принцу отрапортовал: приказ, дескать, исполнить не могу, поелику охотничья команда, не быв предуведомлена, отбыла в горы, по неизвестному мне направлению, для охоты в целях увеличения казенного приварка. А потому собирай команду и через черный, так сказать, ход — марш, чтобы тобой в Самарканде три недели не пахло. Через три недели на Ягнобе все передохнут: чуме будет натуральный конец, и все придет в окончательную первоначальность». Я — домой, за карту, стал искать, где здесь дыра подырее, чтобы ни один дьявол не нашел. Смотрю, наконец вижу…