Крыша мира
Шрифт:
— Где вы видели тигра?
— Не видели, таксыр. В камышах он: не показался… Но кони чуют: посмотри на коней, таксыр…
В самом деле — лошади на коновязи, все, подняли уши и повернули морды в одну и ту же сторону, к тому берегу. Жеребец джевачи — самый строгий из наших коней — захрапел, ударил копытом и пошел вокруг своего прикола, туго натягивая аркан.
— Чуют, — переговаривались туземцы. — Тигр в камышах у берега, голову прозакладываю, таксыр.
— «Тигр идет!» — неожиданно фыркнул Жорж: вспомнил самаркандские проводы. — Чего мы взбудоражились? Ему же не переплыть: смотрите, ширина какая.
— Не переплыть — оге! — презрительно присвистнул Гассан. — Расскажи ему, таксыр, как мы с тобой в
— А ну — что было в Патта-Хиссаре? Вот и караул-беги послушает…
— Готов плов: просим откушать, таксыр, — скорбным голосом, но уже прежним распевом запевает бальджуанец. — Да будет к трапезе нашей милостив Аллах! Что было с тобою в Патта-Хиссаре?
— В прошлом году, по осени, когда шли мы вверх по Аму, от города Керки, захромала у меня за Патта-Хиссаром лошадь. Четверо суток простояли, пока отошла нога. Саклю нам отвели на краю кишлака… Как звали кишлак, где мы пережидали, Гассанка? Вот и я не помню. Дом, как здесь, юрта, у самой воды. В первую же ночь слышим: за рекой словно всхлипывает кто… Только… не человечьим плачем. Сначала тихо, потом громче, громче — рыком перекрылась жалоба, и опять точно плач — надрывный такой: далеко по воде слышно. Смолк наконец, и тотчас же с нашего берега — тонкие, мягкие, ласковые замурлыкали голосята: хором, голосов пять или шесть. Хозяин наш (мы из сакли вышли послушать) смеется: «Перекликаются котята с матерью через реку. Наш охотник был на том, афганском берегу, за кабанами — да набрел на тигровое гнездо. Самой-то не было: он котят сгреб в лодку, скорее домой. Ширь здесь и течение быстрое, а тигр какой пловец! — не любит воды, всякий знает. С неделю уже прошло: и вот так-то каждую ночь выходит на берег тигрица, перекликается с котятами — а плыть не плывет: боится».
Действительно. И на следующую ночь — от зари до зари — слышали мы жуткий великаний плач; и близко-близко, за две сакли от нас, отвечали жалобным повизгиванием дети. Мы смотрели их днем: чудесные зверьки полосатые, ласковые — палец сосут. Было их пятеро.
На третью ночь — безотзывно проплакала ночь тигрица на афганском берегу: детей охотник увез продавать в Керки: отвечать было некому.
Уже и солнце вышло — все еще звала тигрица. Звала надрывно, бешено. Так и не дождалась ответа.
На четвертую ночь: тихо. Слушаем: нет, не подает голоса тигрица. Даже не по себе как-то стало: привыкли мы к ее плачу за три ночи. А тут вдруг — молчит. Что с нею, с бедной, сталось? Ночь проспали, а на заре — слышим — крик, вой по кишлаку. Выскочили в чем были, смотрим — бежит народ к сакле охотника. И мы туда. Дверь взломана, пол, стены все — кровью замызганы: от охотника, жены его, матери, четырех детей — клочья одни. И от выбитой двери к реке — громадными радостными скачками — тяжелый тигровый след.
«Терпела мать, пока знала, что дети живы. Как перестали отвечать — подумала: убиты. Для ради своей тоски не поплыла через реку, ради мести — переплыла», — так говорили туземцы.
— Случай действительно особый, — блаженно потянулся, обтирая жирные после плова руки, Жорж. — Но у нас нет котят: есть старая крыса — Саллаэддин, есть шальной щенок — Гассанка, есть — не скажу кто — джевачи, но котят, тем более тигровой масти, точно нет. Выпить теперь чаю — и спать. Меня поламывает-таки после сегодняшней степной меланхолии: шутка ли — шестьдесят верст по эдакой пакости: пекло сверху, ковыль на дороге. И ничего больше.
Луна поднималась: круглая, темная, красная. Расплавленной медью казались мутные быстрые рябые воды. Бесшумно чертила потемнелый воздух черными крыльями ночная птица у самой юрты. С того берега насмешливо шелестели, припадая друг к другу, сухою ласкою высокие прямые камыши. И лошади успокоились:
«Тигр на берегу»…
Заря отогнала жуть от нашей стоянки. Чуть свет — стали вязать из турсуков [7] плоты. На плот восемь турсуков, по четыре в ряд. Накладывают их на раму из арчовых жердей. Такой плот может поднять троих людей, не больше. Привезенных турсуков хватило на два плота: на одном разместились мы с Жоржем и караул-беги; на втором Гассан, Салла и джевачи. Сидеть неудобно: турсуки надуты слабо, оседают, пузырятся от каждого движения; малейшее неосторожное движение — осядут. С какою охотой переправился бы я попросту вплавь, по-скифски, так, как будут переправляться остальные: платье, седло, оружие — на связку камыша, подвязанную к конскому хвосту, и, нагим, придерживая коня за гриву!.. Но этикет требует «почетной» переправы — без напряжения с нашей стороны. И мы покорно сидим, пока плот привязывают накрепко к хвосту коня, у шеи которого барахтается уже в воде туземец в красной чалме и синих бязевых штанах; так сказать, рулевой: он дает коню направление.
7
Т у р с у к — «чулком» содранная с козла шкура, шерстью внутрь, надутая воздухом.
Едва тронулись — плот задергало, закружило, вправо, влево, сбивая вниз но течению волочившего нас коня. Саженях в десяти от берега лопнул турсук, с шипом выпустя воздух. Тотчас следом — второй. Мы осели настолько, что под седла, на которых сидели, проступила вода. Караул-беги поспешил нас заверить, однако, что на крайний случай можно продержаться и на пяти турсуках. Только если два еще лопнут — придется бросаться вплавь, чтобы не пустить ко дну сложенные на нашем плоту вьюки и седла.
Пристали, впрочем, благополучно — у широкой отмели, от которой внутрь острова вела большая просека с глубокими канавами по обе стороны. Река за нами еще пестрела чалмами всадников и гривами разномастных коней: среди конских голов нелепо и беспомощно мотался на волнах второй — как и наш, кренившийся уже одним боком — плот.
На отмели тихо: чуть шелестит распушенными верхушками заросль.
Переправа заняла около часу: пока обсушивались, пока заседлывали коней…
Как только втянулись в камыши — снова захватила, надвинулась мысль о тиграх. Она чувствовалась одинаково на всех: и на конях и на людях. Едут молча, шарят беспокойными глазами по придорожным камышам: отрывисто прихрапывают, дергая повод, и прядают лошади.
— Почтительно прошу, — шепчет, равняясь со мною, джевачи, — держи винтовку наготове, таксыр… Накличут они тигра. О чем думаешь — то и приходит: а весь караван — об одном. Не миновать… А как стрелять будешь — сойди с коня. Конь горный, непривычный, бросится.
Винтовка у меня и без предупреждений поперек седла. Караул-беги на этот раз звука не подал: клятва, видимо, клятвой, а когти — когтями. Я готов к встрече. Но от подшептывания джевачи, от хмурого молчания джигитов, от нервных вздергиваний караул-беги, поминутно подминающего под колени шуршащие полы канаусового яркого халата, от напряженности ушей горячащегося Аримана и у меня, против воли, холодной змейкой бежит по плечам жуть ожидания…
Сквозь просветы камышей возникают голубые застылые озера Бугая, мирно плавают стайки диких уток, чибисов, еще каких-то водяных птах. Зеленеет густая водоросль. Поднял от водопоя клыкастую ощеренную голову кабан, смотрит злыми маленькими глазками, но не бежит. Знает: в Бугае нет охоты — заповедное место.