Крыши Тегерана
Шрифт:
— Да так, — отвечаю я, попросив его ехать помедленнее, чтобы я смог хорошенько рассмотреть знакомые места.
Я думаю о прошлом, где царила невинность, а зло существовало лишь в воображении рассказчиков, и мной овладевает ностальгия. Ностальгия по тем временам, когда Ирадж казался нам порочным, потому что заглядывался на сестру Ахмеда, а смерть была каким-то чуждым состоянием небытия, касающимся только стариков.
Наша округа выглядит по-другому, словно палитра времени придала всему налет старости. Переулок как будто более темный и узкий, чем мне помнится. Деревья голые и безжизненные. Февраль в Тегеране —
Мы подъезжаем к нашему дому, отец останавливает машину, тормоза громко визжат. На улицу выбегает моя мать и, едва я открываю дверь, заключает меня в объятия. Она обнимает, целует меня и кричит, что никогда больше не отпустит от себя. Я готов расплакаться, но сдерживаюсь. Перед тем как войти в дом, я смотрю на крышу.
— Где Ахмед? — спрашиваю я.
Родители обмениваются взглядами, но ничего не говорят. Сердце у меня падает, и я непроизвольно тянусь к рукавам рубашки. И что теперь? Что с ним сделали? Он не пропустил бы моего возвращения!
Мы входим во двор, и на меня вдруг обрушивается град снежков — в грудь, голову и другие места.
— Давай, покажи ему! — слышу я крики парней.
Мама включает свет, и ко мне бегут Ахмед с Ираджем. Они хватают меня и валят на землю.
Мама со смехом говорит:
— Осторожней, пожалуйста, осторожней. Он еще слаб, и кости у него хрупкие.
— Ах, оставь их в покое, — говорит отец. — Пусть немного порезвятся.
Разумеется, Ахмед и Ирадж ни на кого не обращают внимания. Они шутливо пихают меня кулаками в живот и бока и бросаются снегом. Я переполнен радостью. Я тоже целую и обнимаю их, но не отвечаю на тычки.
В домах соседей зажигаются огни. Вдруг кажется, будто ожил весь переулок.
— Добро пожаловать домой! — кричит отец Ахмеда с той стороны стены, а его мать молится.
Другой мужчина, живущий за два дома от нашего, выкрикивает:
— Мы без тебя скучали!
Я оглядываюсь по сторонам и вижу соседей у окон, на крышах и на балконах домов. Они машут руками, улыбаются.
— Спокойного тебе сна, — говорит один сосед.
— Слава богу, он дома.
— Завтра ровно в девять утра мы играем в футбол! — слышу я, как выкрикивает какой-то парнишка.
Я киваю и машу в ответ. Ахмед и Ирадж выглядят такими счастливыми, что мне снова хочется их обнять. С нами за стол садится отец, а мать идет на кухню, чтобы приготовить чай и сладости. Я не могу поверить, что вернулся в родной дом. Прямо напротив двери у нас стоит черно-белый телевизор. Вокруг небольшого старого диванчика, словно охраняя его, расставлены три старинных кресла с голубой обивкой. На полу — потертый кирманский ковер. Я замечаю, что ярко-голубые обои, которые пять лет назад нам помогали клеить мои дядья, обтрепались и требуют замены. Я стараюсь не вспоминать, что голубой был любимым цветом Зари. В противоположном углу, рядом с огромным коричневым
Мать приносит чай и велит нам пить его не слишком горячим, потому что горячий чай может вызвать рак печени. Ахмед исподтишка нюхает чай — а нет ли там измельченной рябины? Я прыскаю.
Ирадж говорит, что господин Язди ушел на пенсию, а место директора занял учитель Закона Божьего господин Горджи. Теперь в школе многое изменилось, потому что господин Горджи — ярый приверженец дисциплины, чего никто не знал, когда он был всего лишь бесправным учителем.
Каждое утро он заставляет учеников выстраиваться на линейку и стоять по стойке «смирно», пока он через мегафон, на полной громкости, читает им нравоучения. Мысленно я слышу его напыщенное карканье. Друзья рассказывают о новом учителе по алгебре, его зовут господин Шейдаи. Он четверокурсник физического факультета Тегеранского университета и считает, что все на свете можно объяснить с помощью математических формул, а основные законы Вселенной закодированы в архитектуре египетских пирамид. Похоже, господин Горджи ненавидит богохульные теории господина Шейдаи.
— Все знают, что дни Шейдаи в школе в качестве учителя сочтены, — говорит Ахмед, — но до сих пор он смело сопротивлялся.
— Чтобы сгладить противоречия, они несколько недель назад вместе пили водку в каком-то баре, — говорит Ирадж.
Господин Горджи, бывало, поучал нас, что употребление алкоголя — это грех и что пьяницы — неверные, которые в Судный день будут гореть в аду.
— Как вы об этом узнали? — спрашиваю я, поражаясь лицемерию господина Горджи.
— Ахмеду сказал господин Шейдаи! — со смехом говорит Ирадж. — На следующий день Ахмед похвалил господина Горджи перед целой толпой учеников за то, что тот отставил в сторону разногласия с господином Шейдаи и опрокинул несколько стопок.
Я смеюсь, а Ирадж продолжает:
— Ахмед сказал, что все мы получили от них ценный урок: любую ссору можно мирно разрешить за рюмкой водки.
— Господин Горджи вылетел из класса, как пуля из шестизарядного револьвера, — ухмыляется Ахмед.
Ахмеда перебивает Ирадж:
— Следующее, что мы услышали, — это то, как господин Горджи обзывает господина Шейдаи идиотом и болтуном, а господин Шейдаи обзывает господина Горджи лицемером и шарлатаном.
Я представляю себе, как Ахмед вызывает очередные крупные беспорядки в школе. Сейчас я впервые искренне смеюсь более чем за три месяца. Мама приносит еще сладкого и следующую порцию чая.
— Я не скучаю по школе, особенно если директором стал господин Горджи, — тихо говорю я.
— Ты собираешься туда вернуться? — спрашивает Ирадж.
— Ему нельзя, — говорит отец. — Он пропустил больше трех месяцев. До следующего года его не допустят.
До меня вдруг доходит, что я не буду оканчивать школу с Ахмедом и Ираджем. Мысль о том, что в следующем году я буду в школе без своих друзей, наполняет меня печалью.
Ахмед указывает на Ираджа и спрашивает:
— Можешь поверить, что этот паренек еще растет? Посмотри, какой он высокий!