Крысолов

Шют Невил

— Это навозная телега, — сказала Роза. — Не годится ездить в телеге с навозом, мадемуазель. Моя тетя очень рассердилась бы на меня.

— Ну а я поеду, — весело сказала Николь. — А ты, если хочешь, иди с мсье и помогай вести лошадь.

Она усадила остальных детей и села сама; повозка была нагружена только наполовину, впереди и по бокам можно было стоять или сидеть, места хватило для всех.

— Можно, я пойду с Розой и поведу лошадь? — попросил Пьер.

— Нет, Пьер, — сказала Николь, — ты маленький, а лошадь идет

слишком быстро. Когда приедем, ты ее погладишь.

Хоуард отвязал поводья и вывел лошадь за ворота. И понурив голову, медленно, чуть ли не волоча ноги, побрел рядом с нею по дороге.

Через полтора часа добрались до окраины Ланнили. В повозке Николь неутомимо развлекала детей; порой сквозь размеренное постукиванье лошадиных копыт до старика доносились взрывы смеха. Роза легко ступала босыми ногами рядом с Хоуардом.

Им встречалось немало немецких машин. Порой повозку обгоняли военные грузовики, и Хоуард сворачивал вправо, давая им дорогу. Серолицые равнодушные солдаты тупо, без любопытства смотрели на них. Однажды навстречу промаршировали десятка три солдат под командой обер-лейтенанта; тот обвел их всех взглядом, но не окликнул. Никто не обращал на них особого внимания до самого Ланнили.

На окраине города их остановили. Тут было что-то вроде баррикады — дорогу перегородили два старых автомобиля, между ними оставался только узкий проход. Сонный часовой вышел на солнцепек и поднял руку. Хоуард придержал лошадь, бессмысленно поглядел на немца и, свесив голову, приоткрыв рот, пробормотал что-то невнятное. Из будки вышел Unteroffizier и оглядел путников.

— Куда вы это везете? — спросил он, коверкая французские слова.

Старик приподнял голову, приставил ладонь к уху.

— А?

Немец переспросил громче.

— Лудеак, — сказал старик. — Лудеак, за Абервраком.

Унтер-офицер посмотрел на Николь:

— И мадам тоже туда едет?

Николь улыбнулась ему и обняла Пьера за плечи.

— У малыша день рождения, — сказала она. — Не легко нынче устроить праздник. Но дядюшка поехал, и повозка не очень нагруженная, лошади не тяжело, так уж мы решили немножко прокатиться, порадовать ребятишек.

Старик покивал.

— В такие времена детей потешить не просто.

Унтер-офицер усмехнулся.

— Проезжайте, — сказал он лениво. — Поздравляю с днем рожденья.

Хоуард дернул вожжами, старая кляча тронулась, и они покатили по улице. Движения почти не было, отчасти потому, что французы старались не показываться, отчасти, должно быть, из-за жары. Некоторые дома были, по-видимому, заняты немцами; немецкие солдаты торчали у окон в комнатах с голыми стенами, чистили свое снаряжение — обычное занятие солдат во всем мире. Никто не обращал внимания на навозную телегу.

Среди города, подле высокой церкви, в тени платанов, расположились три танка и полдюжины грузовиков. На каком-то большом здании, выставленный из окна первого этажа, вяло

мотался в знойном воздухе флаг со свастикой.

Медленно прошли через город, мимо домов, магазинов, мимо немецких офицеров и немецких солдат. На окраине, где дорога раздваивалась, взяли вправо, и последние дома остались позади. И вскоре в ложбине между полями старик увидел синее, подернутое дымкой море.

Сердце его забилось сильнее. Всю жизнь он любил море, не мог на него наглядеться, надышаться им. Эта туманная синева меж зеленых полей была для него словно частица родины; казалось, до Англии рукой подать. Быть может, завтра вечером он пересечет этот синий простор; он будет с детьми в Англии, в безопасности. Старик тяжело передвигал ноги, но сердце его горело одним желанием — вернуться домой.

Скоро Роза начала уставать; Хоуард остановил лошадь и помог девочке забраться в повозку. Николь уступила ей место и пошла рядом с ним.

— Вот и море, — сказала она. — Теперь вам уже недалеко, мсье.

— Недалеко, — повторил он.

— Вы рады?

Хоуард сбоку поглядел на нее.

— Я был бы очень, очень рад, если бы не одно обстоятельство. Я хотел бы, чтобы вы поехали с нами. Поедемте?

Она покачала головой.

— Нет, мсье.

Некоторое время шли молча. Наконец Хоуард сказал:

— Не могу выразить, как я вам благодарен за все, что вы для нас сделали.

— Для меня сделано больше, — сказала Николь.

— То есть как? — удивился старик.

— Когда вы к нам пришли, мне было очень, очень плохо. Даже не знаю, как вам объяснить.

И опять шли молча под палящим солнцем. Потом Николь сказала просто:

— Я очень любила Джона. Больше всего на свете я хотела быть англичанкой, и так бы и вышло, если бы не война. Потому что мы решили пожениться. Вы бы очень рассердились?

Хоуард покачал головой.

— Я был бы вам рад. Вы разве не знаете?

— Теперь знаю. А тогда я вас ужасно боялась. Мы бы успели обвенчаться, но я была очень глупая и все тянула. — Короткое молчание. — А потом Джон… Джона убили. Да и все с тех пор пошло плохо. Немцы заставили нас отступить, бельгийцы сложили оружие, и англичане бежали из Дюнкерка и оставили Францию сражаться в одиночестве. Потом все газеты и радио стали говорить гадости об англичанах, что они предатели, что они никогда и не думали сражаться заодно с нами. Это ужасно, мсье.

— И вы поверили? — негромко спросил старик.

— Вы не представляете, как я была несчастна, — сказала Николь.

— А теперь? Вы все еще этому верите?

— Я верю, что мне нечего стыдиться моей любви к Джону, — был ответ. — Я думаю, если бы мы поженились и я стала бы англичанкой, я была бы счастлива до самой смерти… Эта мысль очень дорога мне, мсье. Долгое время она была омрачена, отравлена сомнениями. Теперь мне опять это ясно, я вернула то, что утратила. И уже никогда не потеряю.