Крысоловка

Фриманссон Ингер

– Да все у меня в порядке с кишечником! – протестовал он, отдергивая ноги.

Ее рука скользила вверх.

– Так, что-то чувствую… ты чего-то хочешь, да? Ты Майю хочешь? Или тебе мало Майи? На чужие берега заглядываешься, да?

Будто пыталась заставить его признаться, что втайне он мечтает уйти. Томас злился, даже начинал сомневаться. Но отвечал на ее детском языке:

– Я Майю хочу, только Майю хочу.

Дочери

Стоило Юлии закончить разговор, как зазвонил телефон у Йеннифер. Это была медсестра, Мария-Лиза,

та, что никогда не ворчала.

– Йеннифер, вам с сестрой лучше вернуться.

– Что случилось?

– Отец ищет вас.

Во рту пересохло. Запах козьего сыра вдруг показался отвратительным.

– Но что… Он…

– Он просто хочет вас видеть. Сможете? Что мне ему передать?

– Конечно, мы будем. Скоро. Мы совсем рядом.

Отключила сотовый. Повернулась к Юлии, та напряженно смотрела на нее.

– Кто это?

– Из больницы. Хотят, чтобы мы приехали. Точнее… папа нас зовет.

Юлия встала.

– А как быть с письмом?

– Shit! [37] Даже не знаю.

– Я тоже. Давай на месте решим, по обстоятельствам.

Всю дорогу до больницы они бежали. Хлопьями повалил снег, собираясь на газонах в комья. Сквозь эту белую пелену проглядывали какие-то синие цветочки. Йеннифер подумала, что бедняжки наверняка замерзнут. А может, выживут, выстоят? Укроются своими голубыми лепестками, спрячут нежное нутро. И переждут.

Юлия бежала чуть впереди. Светлые вельветовые штаны заляпались грязью. Вряд ли удастся отстирать.

37

Дерьмо! (англ.)

«Мы гонимся за жизнью, – мелькнула мысль. – Или нет. Торопимся к смерти, навстречу смерти».

Набухли слезы, в груди вызревал плач, горький, отчаянный, но она не собиралась поддаваться горю. Он не умрет, он выживет. Их сильный, неуязвимый отец, он ведь пообещал им после смерти дедушки, что будет жить вечно. Ей тогда было шесть, и она была безутешна.

Мария-Лиза ждала их. Поблекшая женщина средних лет, рыжеватые крашеные волосы, бледное вытянутое лицо. Брови подведены неровно.

– Мы здесь! – выдохнула Йеннифер.

Мария-Лиза кивнула:

– Идите к нему. Он вас ждет.

Отец лежал на спине. Знакомые уздечки из пластика тянулись по лицу. Когда они вошли, открыл глаза, но тут же закрыл снова. Медсестра принесла еще один стул. Они сели.

В палате было тихо и душно. От бега Йеннифер вспотела. Хотелось в душ, в туалет. Она не смела отвести от отца взгляд.

Юлия положила руку на вялую ладонь отца.

– Ты тоже! – прошептала она. – Возьми его за руку, пусть наши силы вольются в него.

Йеннифер послушалась. Поставила стул с другой стороны кровати, села, щекой прильнула к отцовской груди. Хрипы, разрывавшие его, заставили вскинуть голову.

– Может, позвоним маме?

Юлия поморщилась:

– Зачем?

– Ну, вообще-то…

– Их давным-давно ничто не связывает. Теперь у него только мы. Мы одни.

– Что же нам делать? Боже, что делать…

Вошла Мария-Лиза.

– Просто

держите его за руки, – сказала она. – Дышите ровно, размеренно. Тогда и ему будет легче дышать. – Она прошла к окну, открыла: – Здесь слишком душно, девочки.

– А если его продует? – запротестовала Йеннифер. – Вдруг воспаление легких?

Медсестра покачала головой:

– Нет. От глотка свежего воздуха пневмония не случается.

Йеннифер захотелось вскочить, схватить медсестру, встряхнуть как следует. Крикнуть: «Он поправится?!» Но она знала, что у нее недостанет сил услышать ответ.

– Поговорите с ним, – посоветовала медсестра. – Возможно, он все слышит и понимает.

Раздался дрожащий голос Юлии:

– Папа, это я, Юла! Это Юла, папа. Мы с тобой, я и Йеннифер. И ты знаешь, что мы тебя любим. Так сильно любим, так сильно!

Медсестра ободряюще кивнула. Вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

– Да-да, мы любим тебя, – подхватила Йеннифер. – Ты самый лучший папочка на свете! А ты помнишь, что ты пообещал мне давным-давно, когда дедушка умер? Помнишь?

У больного дернулись веки. Губы шевельнулись.

– Что ты говоришь? – подалась вперед Йеннифер. – Повтори, пожалуйста, папа, мы не услышали.

И они услышали. Одно слово:

– Инг… рид…

Йеннифер держала в руке письмо.

– Прочитать?

– Постой!

– Хорошо.

Сестра раскрыла книгу.

– Что ты делаешь?

– Отец хотел, чтобы я почитала ему. Он сам попросил.

– Ясно.

– Так что…

– Да-да, читай.

Юлия откашлялась. Открыла наугад и принялась декламировать – невыразительно, тягуче:

Дерево ты гни по себе, Филлида,И, за грех сочтя о неровне грезить,Не стремись к нему, а скорее этуВыучи песнюИ пропой ее голоском мне милым,Страстью я к тебе увлечен последней,Больше не влюблюсь ни в кого! – рассеетПесня заботу [38] .

38

Пер. Г. Ф. Церетели.

– Хватит! – прошипела Йеннифер.

– Что такое?

– Неужели сама не понимаешь? «Страстью последней»! Не самый подходящий момент для таких стихов!

Сестра закрыла книгу:

– Но он же сам попросил.

Йеннифер развернула листок:

– Наверное, нам нужно принять это как знак свыше.

– О чем ты?

– О его просьбе. Почитать. По-моему, он дает нам знать, что ему нужна правда.

– Думаешь?

– Да. Прочтем ему письмо. Давай ты, ладно?

Юлия читала, и лицо его преображалось. Щеки покрыл румянец. Краска спустилась на шею. Рука дернулась к лицу, попыталась сорвать пластиковую маску.