Крысы в городе

Щелоков Александр Александрович

Голова Халбона дернулась, в ушах зазвенело. Сердце тоскливо сжалось. Начало толковища не предвещало ничего хорошего, хотя Халбон искренне нс понимал, в чем провинился.

— Мужики! — Голос Халбона звучал слезливо. — Я разве чо? Вы скажите, что надо. День-то большой.

— Вечером на Магистралке кантовался?

— Ну.

— Один?

— С марухой. С Райкой.

— И все?

— Все.

Удар в затылок едва нс снес его с ног.

— Что в ангаре делал?

— В каком?

— Ну, падла! Я тебя сейчас кончу! Спросили —

отвечай. Голос за спиной не оставлял сомнений в серьезности угрозы.

— Мужики, я ни при чем. На Магистралке меня повязали. И в ангар я не сам пошел. Меня туда в железе затащили.

— Кто повязал?

— Мы с бабой хотели мужика на гоп-стоп взять, а он легавый. Сразу в железо нас, и меня, и бабу.

— Халбон! — Голос за спиной прозвучал угрожающе. — Если это был легавый, почему он повел вас в ангар, а не в ментовку?

— Откуда я знаю? Легавые там шмонали.

— Ты сказал только об одном.

— Двое их было. Сперва один, потом другой подошел.

— Знаешь их?

— Одного напрочь не знаю. А второй мент. Облом. Здоровый как бык. Мне его кореша рисовали. Катин или Катрин.

— Катрич?

— Точно, он.

— Возьми. — Кто-то протянул Халбону из сумрака хозяйственную сумку. — Другой раз нс бросай где попало.

Только сейчас Халбон вспомнил, что они ушли из ангара без сумки. Ее забрал Катрич, а куда потом дел, неизвестно. Значит, там ее бросил. С документами. Ну, мент!

Тот, что стоял за спиной, рванул Халбона за ворот, развернул и сильно толкнул его коленом в зад. Дверь открылась, и Халбон оказался на ярком свету и свежем воздухе. Колька Грыжа нигде не маячил.

Один из тех, что пока оставался в бойлерной, мрачно сказал сообщникам:

— Катрича шить надо.

— Кому поручить? — спросил тот, что вышвырнул Халбона на улицу.

— Замерзни, Сема. Это моя забота. Мента с делает Крыса.

КРЫСИН

В душе Евгения Крысина умер великий артист. Умер лишь потому, что природа, наградив его талантом лицедея, не наградила внешностью Аполлона. Невысокий, сухонький, плешивый, с лицом тяжело больного человека, обтянутым тонкой желтоватой кожей, он выглядел заморышем с самого детства.

Крысин работал в областном драмтеатре и зарабатывал крохи на второстепенных ролях.

Наивысшим его достижением стало исполнение роли Николая Островского в гробу. Пьесу о нем написал драматург, который возглавлял в обкоме местную социалистическую культуру. Потому свидетелями торжества его таланта стали областные начальники.

Лежа среди цветов, под светом юпитеров, Крысин до боли жалел, что из гроба не может обратиться к залу со страстным монологом о том, что жизнь дается только один раз и.т.д…

Однако и без слов актер создал глубокий, запомнившийся зрителям образ. Кстати, живого Островского в спектакле играл другой.

— Старик, — сказал Крысину после спектакля режиссер Агишев, — это было нечто! Сергей Абрамович (автор пьесы и областной руководитель культуры) в

диком восторге!

Мучила Крысина не только невозможность играть героев в жизни, раскрывая во всем цвете и блеске свой могучий талант. Душевные терзания усиливались муками плотскими. Женщины не обращали внимания на Крысина, и он страдал, хотя кое в чем природа не обделила и его.

«Маленькое дерево в сук растет». Эта народная мудрость в полной мере относилась к Крысину. Чем-чем, а своей суковатостью в баньке он ошеломлял даже видавших виды мужиков.

— Ну, брат, — сказал ему однажды пораженный увиденным режиссер Агишев, — тебе с такой колотушкой только на болотах лягушек глушить.

Высокая суковатость при отсутствии внимания женщин доставляла Крысину немало беспокойств. Его сексуальная озабоченность легко прочитывалась во всем: в блеске глаз, которыми он ощупывал женщин, в потной трясущей ладони, которую он протягивал дамам, здороваясь; в клиническом хохоте, которым разражался, выслушав сальный анекдот.

С женщинами Крысину не везло. Даже в театре с его довольно вольными нравами он не вызывал интереса у актрис, в том числе стареющих в одиночестве.

Единственной отрадой души для Крысина стала буфетчица Руза — здоровенная баба-самосвал с рыжими всклокоченными волосами, с огромными распаренными горячей водой ладонями. В постели от нее всегда пахло тиной. Обычных для женщин эмоций она не испытывала, была бесстрастной и относилась к Крысину, как к назойливому комару, которого только леность мешала с себя согнать.

Тем не менее именно Руза стала в жизни Крысина роковой губительницей. Однажды летом она пригласила возлюбленного в родную станицу — на молоко и клубнику. Оказалось, что в Куреневской у бабки с дедом жила ее дочь Серафима, о которой Руза никому не говорила. Зачатая в пьяном угаре девочка родилась дурочкой. К девятнадцати годам она умела только заливисто смеяться и тянуть «у-у-у». Однако формами девица обладала отменными: толстые крепкие ноги, крутые упругие бедра. Груди, как среднего размера тыковки, вздували в нужных местах мягкий ситцевый сарафан. Попытка облапить Фимочку, которую Крысин предпринял в первый же день их встречи, была встречена благосклонно. Фима радостно засмеялась и проговорила: «У-у». Прикосновение к молодому, крепко сбитому телу пробудило у Крысина небывалое томление духа.

Ночью, оставив жаркую постель сожительницы, Крысин пробрался за выгородку, где спала Фима, и лег рядом с ней. Трудно сказать точно, но, как потом предполагал Крысин, Фима и до него имела опыт нежных общений с представителями мужского пола. Ощутив ласки, она проснулась, замурлыкала, губастым ртом стала слюнявить ночному гостю лицо и шею. Отдалась она ему без сопротивления с тихим заговорщицким хихиканьем, но в самый ответственный момент, когда контакт физический перерос в эмоциональный, Фима завопила: «У-у-у!!» — да так громко, что переполошила весь дом.