КС. Дневник одиночества
Шрифт:
Глава 11
Возвращение из пустоты
Вернувшись в привычную жизнь, я очень старалась быть прежней, но все радикально поменялось внутри меня. Зато я стала сдержанней и терпимее к чужим порокам. Размалеванную, как клоун, мать я встречала и провожала спокойной улыбкой. Мы уже не ругались. Даже их скандалы с папой прекратились в этом доме. Было ощущение, что в нашей квартире поселилась новая образцово-показательная семья. За ужином мы разговаривали любезно. Все были спокойны, отсутствовала агрессия. Правда, со мной обращались, как с умалишенной:
– Я думаю, надо выйти прогуляться, – кричал, отчаянно жестикулируя, папа, – На улице дождь закончился! Можно пойти погулять.
– Я не оглохла, папа, и я все понимаю, – осадила я его.
– Просто ты так смотришь…
– Как?
– Я не знаю. Будто тебя здесь нет. Мы тебя очень любим, помни это, дочь! И никому не дадим в обиду. – Это прозвучало так, будто меня кто-то обидел в детском саду. Но я относилась к этим проявлениям заботы с юмором и не реагировала на родительские потуги изображения любви и нежности ко мне. «Пусть будет театр», – думала я, наслаждаясь спектаклем.
Заботливый Макс на время моего схода с рельс отправил меня в отпуск, чтобы рабочее место осталось за мной, и даже предложил совместно посетить жаркие страны. Но мне не хотелось никуда ехать. Я, словно улитка, спрятала свою маленькую больную голову в домике. Максим периодически звонил, представляясь моим начальником, и мы общались на отвлеченные от моей болезни темы. В основном разговаривали о погоде.
Деформации, произошедшие внутри моего существа, пугали. За неимением подруг я решила поделиться своими опасениями по поводу изменения сознания с папой. Я выбрала время, когда мать ушла на работу в ночную смену, и мы засели на кухне за чаем с малиновым вареньем. Трехлитровую банку полезной сладости принесла бабулька-соседка в подарок, узнав, что я разболелась.
Иван Павлович очень внимательно выслушал мое повествование о зловещих тенях и голосах.
– Это нервный срыв, дочь, – подытожил он. – Все чего-то опасаются. Я в детстве боялся барабульки.
– Кого ты боялся?
– Барабульку! Это маленькая рыбка типа окуня.
– Ты боялся маленькую рыбку? – удивилась я.
– Я думал, что барабулька – это бульдог, скрещенный с барабаном. Я не знал, что это рыба.
Папа беззаботно и весело рассказывал о своем страхе, а я хохотала, лакомясь ироничной историей из его детского мира. Он вспомнил, как маленьким мальчиком услышал слово «барабулька» и решил узнать у старшего брата, что это такое. В ранней юности Иван Павлович, как оказалось, был любознательным.
Старший брат, видимо не зная, что это за существо, но, не желая терять авторитет в глазах младшего брата, объяснил: так называют необыкновенного зверя с мордой бульдога и барабаном
– Я подозревал, что Витька меня обманул, и решил проверить, – повествовал Иван Павлович. – Однажды в полночь я произнес три раза заветное слово и уставился в темноту. Я до сих пор уверен что видел бульдожью рожу с телом-барабаном.
Иван Павлович купался в теплом море воспоминаний о детстве. Я так завидовала его цветным и солнечным видениям. Мне не хватало собственных историй, ярких и ироничных. Меня будто обокрали, лишив подобных жизненных картинок, которые я могла бы, вспоминая, смаковать…
После стресса мой мир лишился красок, я будто смотрела в черно-белый телевизор, в котором мелькали тени и искаженно звучали незнакомые мне голоса. Было страшно. И одиноко.
– А как же голоса, которые я слышу? – спросила я отца шепотом.
– Голоса? – вторил он вдумчиво. – Может это совесть?
Я посмотрела на папу, он улыбнулся. Отец не воспринял всерьез мою боль и мои страхи. Нас разделяла стена… Толстая глухая стена…
– Как поживает Мариша? – спросила я холодно.
Папа вздрогнул. Вместо ответа он придвинул к себе вазу с малиновым вареньем и съел несколько ложек подряд. Я понимала: Иван Павлович подбирает слова. Ведь нездоровой дочери необходимо правильно преподнести информацию, чтобы ее снова не унесло в страну безумия.
Запив чаем сладкое варенье, папа набрал в легкие воздуха и отчитался:
– Марина, она… Нормально все. У нее. Хорошо. Работает и…
– Вы встречаетесь? – прервала я блеянье папы.
Отец снова вздрогнул. Бровки его сложились домиком. Он совсем растерялся.
– Чего ты боишься, папа? Просто скажи! Мне не безразлично, что происходит в твоей жизни, – произнесла я зловеще, смакуя отцовское напряжение.
«Я могла бы быть психологом», – пронеслось в моей голове. Я сканировала папино состояние, и мне даже казалось, читала его мысли. Душонка его трепетала в субтильном дряхлеющем теле, будто я, угрожая страшными пытками, выведывала военную тайну у партизана Ивана!
– У вас все в ажуре? Лямур? – не унималась я.
– Да, все как бы… идет…
– Куда?
Папа совсем отчаялся, не зная, как ответить на вопрос.
– Куда идет? К свадьбе?
– Я ведь женат на твоей матери, а она не даст мне развода, – сознался папа и уставился в кружку.
– Вы с матерью говорили по поводу развода? Папа кивнул.
– Во время моей болезни?
Иван Павлович смотрел на меня с мольбой прекратить допрос, но я должна была знать всю правду! Я должна была знать! Ведь от этого зависело многое: мои горизонты, моя судьба, мое счастье!
– То есть пока я билась в конвульсиях, вы с матерью занимались собой! – вывела я.
Папа вдохновенно оправдывался, разъяснив, что о разводе он просил мать в тот роковой день, когда я слегла.
– Я не могу жить рядом с чудовищем. Я мерзну рядом с ней. Она отравляет мою жизнь! – разоткровенничался отец.
Видимо, Голубева вселила в него уверенность, и проблески геройства пробивались сквозь мягкотелость стареющего преподавателя. Иван Павлович деликатно попросил оставить разговор о нашей беспутной мамаше и переключился на меня.